Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Что ему будет? — спросил Хрузов у самого старшего из них, думая, что он и является главным, но ему ответил молодой черноволосый парень с длинными, почти до скул, бакенбардами:

— Это не наше дело. Мы только составим акт. А там уж… Судить, может, и не будут, но на работу сообщат. И штраф, само собой.

Нечаев снял очки и уронил голову на руки. Смотреть на него было больно. Хрузов подумал, что, будь он дружинником, его непременно бы разжалобили страдания Нечаева. Федор встрепенулся и заговорил горячо, путано:

— Не губите… Молодой парень, ошибся. Что же ему жизнь-то ломать? Он усвоит этот урок… Ну сколько он там яблок взял? Несколько штук. А последствия могут быть довольно серьезные.

— Да, последствия могут быть серьезные, — согласился дружинник с бакенбардами. — А кто в этом виноват? Если каждый возьмет по нескольку штук, что останется?

Он говорил, не повышая голоса, с сознанием собственной правоты. Хрузов понимал, что дружинник прав, но сердцем почему-то миловал Нечаева. И когда только он успел положить эти злосчастные яблоки в карман? Ах, Женя, Женя… Что теперь будет? За себя Хрузов не волновался, хотя ему, как старшему, тоже наверняка достанется, и поделом. Вовремя не остановил Нечаева, даже сам не удержался…

— Я тоже виноват, — сказал вдруг Хрузов тихо. — Во время разгрузки я съел несколько яблок.

Двое дружинников фыркнули, услышав такое признание, а черноволосый, с бакенбардами, поглядел на Хрузова исподлобья хмурым, осуждающим взглядом.

— Прекратите паясничать, товарищ.

— Но я говорю правду!

В комнате образовалась тишина. Нечаев надел очки и, обернувшись, уставился на Хрузова так, словно увидел впервые. Стало слышно тиканье настенных часов. Дружинник с бакенбардами устало вздохнул и, подперев щеку ладонью, произнес с поучительной интонацией:

— Съеденные яблоки — дело вашей совести. Мы отвечаем лишь за то, чтобы с территории овощной базы ничего не выносилось.

Хрузов подумал, что он все же вынесет с территории базы несколько яблок — в желудке. И вспомнил, что яблоки уписывали все: и те, кто разгружал, и те, кто следил за разгрузкой, и весовщица, и даже начальница цеха приходила полакомиться… Значит, все виноваты в случившемся. Никто не одернул Нечаева, никто не сказал ему ни слова. Но отвечать будет только Нечаев, и это показалось Хрузову чудовищно несправедливым. Он снова заговорил. Его слушали, перебивали, доказывали, что он превратно понимает происшествие, а если разобраться, то и не понимает вовсе. Никто не разрешал Нечаеву брать эти яблоки, он сам себе позволил. За это надо наказывать, сурово наказывать и широко оглашать, чтобы другим было неповадно. Хрузов запальчиво возражал.

— Не надо, Федор Константинович, не унижайтесь, — сказал вдруг Нечаев. — Пусть будет что будет.

— Так ведь ничего хорошего не будет, Женя, — тихо проронил Хрузов.

— Это точно, — вздохнув, вставил до сих пор молчавший пожилой дружинник, которого Федор вначале принял за главного.

В это время открылась дверь, и вошли двое милиционеров. Хрузова прошиб озноб, но Нечаев, видимо, уже успокоился и держался без внешних признаков слабости. Вместо бледности на его щеки лег легкий румянец. Нечаев отвечал на вопросы быстро, без колебаний.

— А вы чего ждете? — спросил Хрузова один из милиционеров. — Это ваш коллега?

— Да.

Милиционер снял шапку и осуждающе покачал лысой головой.

— Придется сообщить на работу…

— А нельзя ли менее сурово? Ну, скажем, взять штраф?

— Нельзя, — отрезал милиционер. — А штраф само собой.

Когда они вышли с территории базы, уже вечерело. На предзакатном небе появлялись бледно-розовые тона. С карнизов свисали худосочные сосульки. Весна ожидалась ранняя, теплая. С крыши одного из домов сбрасывали последний снег.

— Вы на трамвай? — спросил Нечаев.

— Нет, я пойду пешком.

— А мне на автобус.

— Ну, тогда пока. Не вешай носа!

— Не буду. До свидания.

Но прежде чем расстаться, Нечаев еще раз виновато поглядел на Хрузова и отвел глаза.

— Подвел я вас… Вам и без того сейчас достается. Весь институт говорит про то, как вам нелегко.

— Пустяки. Им тоже нелегко. Не может быть легкой вся эта затея.

— Я понимаю. Только вы в институте не говорите, что тоже виноваты. Ничего вы не виноваты. Я сам!

Нечаев круто развернулся и, ускорив шаг, пошел к автобусной остановке. Его руки были засунуты в карманы куртки, и, когда он шел, плечи попеременно двигались взад-вперед. Он шел как-то зыбко, непрочно. Хрузов провожал его взглядом и думал: «Жаль, конечно, парня. Но, может, и обойдется? В этом мире ничего нельзя знать заранее. Я вот тоже думал, что защищусь без эксцессов, а получилось совсем не так… Ну да мы еще посмотрим».

Он повернул направо и пошел по набережной. Вырвавшись из-под ледяных оков, вода невидимо текла по отделанному гранитом ложу. Федор любил Москву-реку той благодарной любовью, которая неизменно возвращалась к нему, наполняя силами и придавая уверенность в себе. На той стороне горделиво и символически возвышался университет. Хрузов не торопился домой, он с непритворным удивлением ощущал, как исчезает запустение, царившее в его душе, и водворяются необыкновенное спокойствие и ясность.

События несли Хрузова вперед, заставляя участвовать в них, набираться силенок и выделять в своем характере что-то похожее на несгибаемую отвагу, которую Федору, изначала — «небожителю», приходилось использовать на нужды самозащиты. Ситуация — вот что важно было держать под контролем. Страх потерять даже саму возможность бороться за свой приоритет в науке Хрузов испытывал так сильно, что делал неимоверные усилия, чтобы продолжать эту неравную битву с Мореновым и Ледяшиным, хотя никогда прежде он не питал ни малейшего пристрастия к склокам и интригам. Но что делать — жизнь заставила!

Мир словно затерялся во мраке, лишь где-то вдалеке брезжил, заманивая, огонек удачи. Хрузов поставил на карту докторскую диссертацию, как ставят остатки состояния промотавшиеся игроки: с отчаяньем, надеждой и фанатической верой в успех.

Он должен прийти, успех, Федор свято в это верил, но пока все складывалось не слишком удачно.

Где-то с середины апреля и Моренов, пробудившийся древний вулкан, ввязался в склоку. Его агрессивность переходила в откровенную неприязнь. При этом Владимир Маркович проявлял такую изобретательность, что Хрузов просто терялся, не зная, отдать ли должное его выдумке и плюнуть на все, уволиться, укрыться в каком-нибудь отраслевом НИИ и переждать бурю там или остаться, но смириться, отказаться от докторской диссертации и вести обыкновенную служебную деятельность кандидата наук… Но потом к Федору неизменно возвращались убежденность и силы бойца, и он терпеливо сносил удары.