Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

В зале раздались смешки, Хрузов поднял глаза и увидел, как садится доктор физико-математических наук Гановский. Ну, ясно, он, как всегда, закончил свое выступление словами: «В чем-то вы, профессор Сергеев, безусловно, правы, но в чем-то, по-видимому, нет. Вот только я не могу разобраться, в чем же именно…» Знаменитая фраза, которую Гановский повторяет чуть ли не на каждом семинаре, где не все так уж безусловно и очевидно. С некоторых пор она стала восприниматься как сигнал к завершению дискуссии.

Хрузов нервно заерзал. Подходил к концу еще один семинар в его жизни. Сколько их уже было? Сотни! Сотни часов, в которые приходилось интенсивно «шевелить мозгами», ибо это время было предельно насыщено серьезной, проблемной информацией. Но Федор почти никогда не уставал на семинарах. Он жил на них. Радовался, как радуются празднику. И поэтому испытал сейчас легкую горечь, когда понял, что очередной праздник остался за его плечами.

До обеденного перерыва оставалось еще полчаса.

Хрузов методично, одну за другой, кидал перепачканную землей морковь в раструб упаковочной машины. С каменным грохотом морковь проваливалась в жестяную трубу, затем выкатывалась из другого конца и попадала в капроновую сетку, откуда ей, пойманной, уже ни за что не выбраться. Женщина в прорезиненном фартуке ловко перекручивала сетку и вставляла в специальную ложбинку. Машина хищно лязгала и ставила заклепку, после чего Федору приходилось вновь кидать морковь в раструб, чтобы снова насытить капроновый чулок, длинный, как день, начавшийся для Хрузова с овощной базы, потому что подошел его черед работать здесь, среди несметных залежей подпревших овощей. Это была так называемая шефская помощь.

Рядом, у такой же машины, стоял стажер-исследователь Нечаев. Его золотые очки с запыленными стеклами желчно посверкивали.

— Федор Константинович, обедать не пора? — то и дело спрашивал Нечаев, явно тяготясь возложенной на него миссией.

Хрузов пожимал плечами и бросал украдкой взгляд на женщину. Та однообразно бранилась, просила работать поживей и, словно в назидание, перекручивала сетку с поистине виртуозным мастерством, вырабатывающимся годами.

— Еще полчаса, — наконец сказала она.

Промозглая сырость висела в воздухе. Ранняя весна короткой капелью срывалась с крыш и била в землю, подтачивала снежные пласты, грязные, как брюхо поросенка. С улицы тянуло чем-то горьким. Хрузов кидал морковь, глядя в окно, туда, в светлую даль, по которой гуляли рваные мартовские облака, и обдумывал очередной шаг, ход, маневр, позволяющий ему приблизить защиту диссертации или по крайней мере сделать ее возможной, реальной, как и все то, что свалилось на его несчастную голову за последнее время.

Много изменений произошло в жизни Хрузова, даже слишком много. И одно значительней другого. Развод с женой как бы откинул его на шесть лет назад. Вновь он, как и шесть лет назад, холостой, вновь какая-то неясная, раздражающая тоска сосет его изнутри. И так же, как шесть лет назад, волнует его то, что давно уже не волновало. Больше забот легло на плечи Екатерины Михайловны, правда, это радовало ее безмерно. Она не оставляла сына ни на миг. Иногда даже приходила за ним на работу, и они возвращались домой, как бывало прежде, когда Хрузов еще учился в начальных классах. Тогда мать шла рядом и несла портфель. Теперь Хрузов нес ее сумку. По дороге они заходили в магазины, Хрузов занимал очередь в отдел, Екатерина Михайловна в кассу. Но когда она выбивала чек, Хрузов неизменно уступал свое место матери, потому что не хотел (да и не умел) общаться с продавцами.

Хрузов поверял Екатерине Михайловне все трудности, связанные с его диссертацией. «В ученом совете сказали, что будет лучше, если я заберу ее обратно до выяснения всех обстоятельств. Ничего не поделаешь. Слишком серьезные обвинения выдвинул против меня Ледяшин». Екатерина Михайловна распрямилась и окатывала невидимых врагов Федора беспощадным ледяным взором. «Ну и стервец этот Сергей! Ведь сколько раз приходил гостем в наш дом». Хрузов глядел на ее жесткие морщины, мешковатые, пронизанные багровыми ниточками щеки, и ему казалось, что в словах матери звучала нешуточная угроза. «Да что Ледяшин, — защищал он своего экс-друга, — Ледяшин мелкая фигура. За ним стоит сам Владимир Маркович, а это гораздо хуже, потому что с Мореновым считаются». Тут уж Екатерина Михайловна приходила в настоящее бешенство. Ее худые, костлявые руки сжимались в кулаки. «Ах, негодяй! Ай, пройдоха! Старая вешалка! Давно пора на пенсию, а он еще козни строит! Я всегда говорила, что он дурно воспитан. А ты мне не верил!.. А его лицемерные высказывания? Помнишь? «Если ученик не становится лучше учителя, значит, учитель в чем-то обделил его». Хорошая фразочка! Теперь я понимаю, что он хотел сказать». Хрузов успокаивающе гладил мать по плечу. «Ну здесь-то как раз я не вижу никаких противоречий…»

— Все, идите, работнички луковые, — выключив машину, сказала женщина, вернув Хрузова к действительности.

— Не луковые, а морковные! — радостно пошутил Нечаев.

Они скинули рукавицы, вымыли руки хозяйственным мылом, не спеша дошли до столовой и встали в конец очереди, безропотно-голодной, рыхлой, тянущейся вдоль кафельной стены. Чтобы скоротать время, говорили о всякой всячине.

— У меня брат на каникулы в деревню ездил, к бабушке, — рассказывал Нечаев. — Я ему пятерку в конверте послал — так вытащили!

— Ничего удивительного, — сказал Хрузов, — ровным счетом ничего удивительного.

Ему захотелось поделиться с Нечаевым своими сокровенными думами.

— Со мной сегодня тоже казус вышел, — в свою очередь, сообщил он Нечаеву, беря поднос. — Опаздывал я на овощную базу и решил проехать пару остановок на трамвае, хотя обычно иду до метро пешком. Не успел дойти до остановки, как он уже мчит. Я, естественно, бегу с такой же скоростью, что и трамвай. Сидящие смотрят на меня, показывают пальцами и смеются. А мне не до смеха, потому что трамвай-то не устает, он железный, а я устаю! Так мы и бежим рядышком. Вернее, я бегу, а он катится. Успел все-таки! Подлетаю, запыхавшись, к дверям, они раскрываются, и первый же выходящий из вагона меня ошарашивает: «В депо машина идет». Все выходят, и трамвай едет дальше пустым. Вот так.

Нечаев залился жизнерадостным смехом.

— Здорово вы обмишулились, Федор Константинович!

Подошла их очередь, Хрузов поставил на поднос салат, жаркое по-домашнему, потом подумал и взял еще сметану, но, когда настал черед брать первые блюда, он поставил сметану обратно и, не взяв борща, придвинул поднос к кассе. Его снедала нерешительность. Иногда с ним бывало такое, когда он абсолютно не знал, что делать. Он метался между действиями и бездействием, брал, а потом откладывал, начинал и бросал и все время обдумывал, правильно ли поступает, что принимает именно это решение, а не прямо противоположное. Такие дни Хрузов не любил. Когда они наступали, у него было скверное настроение и он старался не заниматься математикой.