Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

К делу подключались все новые и новые люди, из-за чего оно обрастало подробностями, распухало, как катящийся снежный ком, так что в нем трудно было разобраться, тем более что-либо понять. Не этого ли добивались противники Хрузова? Скорее всего этого. Они хотели неопределенности , и они добились ее.

Как правило, всюду выносились мнения, но никак не решения. Ученый совет никак не мог выявить отношение Ледяшина к собственному заявлению: последний то раскаивался и отрицал все, что в нем было написано, то, вдогонку раскаянью, еще больше ожесточался и кричал, что его ограбили, а сейчас принуждают молчать и все обстоит именно так, как он изложил с самого начала.

Одного не мог понять Хрузов: как только Ледяшину верили?! Но ведь верили же! Всерьез рассматривали его письменные измышления, с внимательной, хоть и брезгливой миной на лицах выслушивали его устные доводы. И Федор догадывался, что это происходит потому, что не Сергей ведет главную тяжбу, а другой, более солидный и именитый. Его авторитет делал погоду. Но пока еще Владимир Маркович выступал в роли стороннего поборника истины, защитника Ледяшина, и такая бескорыстная позиция уважаемого ученого приводила к тому, что Хрузов исподволь терял репутацию, вернее, приобретал дурную, черная молва опережала события и затмевала то, ради чего, собственно, шла борьба. В какой-то момент было позабыто, что речь в конечном счете идет об оригинальности результатов в конкретной докторской работе. Все внимание оказалось сосредоточено на личности самого автора — а не склочник ли он? — на его месте в коллективе лаборатории, который с эффектом горных катаклизмов раскололся надвое — сторонников Моренова и защитников Хрузова.

Хрузов почти забросил научную работу. Изредка, правда, его теребила та самая мысль, что безвозвратно ускользнула от него в метро на станции «Октябрьская» в момент неожиданной встречи с Леной. Если бы мысль касалась его любимой неподвижной точки, Хрузов вряд ли ее позабыл. Но это было что-то другое, хотя и математического происхождения, и Хрузов с сожалением вспоминал, как оно вначале поразило его воображение, а потом убежало, воспользовавшись его оплошностью. Как давно это было! Теперь он занимался вещами исключительно практическими, может быть, поэтому та коварная, непостижимая мысль-озарение ему больше не открывалась. Она, словно разочаровавшись в нем, бросила его на произвол судьбы.

Да, идея была математическая, но в чем конкретно ее суть, Хрузов решительно не мог припомнить, и он с сожалением мерил шагами свою тихую комнату, бродил по улицам, заезжал в институт для выяснения очередных обстоятельств, собирал справки, характеристики — распутывал клубок этого запутанного дела.

Жизнь Хрузова круто изменилась, стала иной.

Эти унылые, выматывающие поездки… Хрузов постоянно опаздывал куда-то. Он мчался во весь дух туда, где собиралась очередная комиссия (или подкомиссия), где приходилось зачастую напрягать связки, чтобы его услышали. Потоки сомнительных похвал, сталкивающихся с напором хорошо продуманных организованных обвинений… Хрузов быстро понял, что говорить следует всегда одно и то же, малейшие отклонения могут вызвать всплеск непроизвольного раздражения. Даже хорошие, сочувствующие ему люди испытывали досаду, если Хрузов вдруг путался и сбивался…

Да когда же кончится эта бодяга, грустно думал Хрузов.

На станции «Октябрьская» он оказался не случайно. Он ехал в редакцию одного научно-популярного журнала, вез статью о своей работе, чтобы привлечь к ней чье-либо внимание, все равно чье, лишь бы оно оказалось доброжелательным и весомым. Это тоже был ход, и немаловажный.

Многоголосый шум подземной жизни сопровождал его, словно подталкивая в спину, хотя Хрузов, как коренной москвич, не замечал этого постоянного напора. Люди двигались во всех направлениях, как муравьи. Только что протертый влажной тряпкой мраморный пол станции распространял раздражающий ноздри запах предбанника. Хрузов нес папку, приглядываясь к незнакомым фигурам и лицам, лавируя меж медленно идущих, думая о своем. Но, видно, над этой станцией тяготело заклятье неожиданных встреч, потому что Хрузов вдруг увидел, как, вынырнув из-за спины огромного мужчины с казацкими усами, навстречу ему приближалась Лена, его бывшая жена, с которой он прожил шесть счастливых лет.

Хрузов остановился как вкопанный. Жар хлестнул его по щекам, и они воспламенились. Федор едва не выронил папку и, чтобы этого не случилось, судорожно прижал ее к себе, так что, невзирая на свою толщину, она податливо изогнулась и издала тугой протяжный звук.

Лена заметила его. Она подошла к Хрузову вплотную. Ее разноцветные каверзные глаза глядели на него с какой-то жуткой, бесплодной доброжелательностью.

— Только не делай вид, что мы с тобой не знакомы, — сказала она, протягивая ему свободную руку.

Он протянул свою и дотронулся до ее жестких, холодных пальцев. Нервный спазм сжал его горло, но Хрузов глубоким вздохом протолкнул его внутрь и поспешил улыбнуться.

— Нет, отчего же? Мы с тобой довольно хорошо знаем друг друга, — проговорил он как можно более бодрым голосом.

— Вот это по-мужски… Терпеть не могу, когда бывшенькие видят друг в друге врагов. Для чего так зажиматься? Ну жили когда-то вместе, потом разлюбили и разбежались. С кем не бывает? Дуться на бывшего супруга — это пошло. Правда?

Хрузов кивнул и подумал, что ни одна фотография не могла бы отразить всего обаяния ее натуры. Лена не слишком красивая женщина. Но когда она стоит рядом, когда она говорит, попасть в ее тенета проще простого.

Он влюбился в нее, когда она рассказывала ему сюжет увиденного накануне фильма. Он прекрасно помнил тот день и тот момент. Они сидели в Нескучном саду, под кроной громадной кудрявой ольхи. Это было их второе свидание. Лена красноречиво разъясняла ему перипетии борьбы за наследство (фильм был английский), и ее зубы сверкали веселым презрением к жадным и нахрапистым героям. («Жадюги», — говорила она). Рассказчица была явно в ударе, ее остроумие переходило в красноречие, и Хрузов вдруг обреченно понял, что влюбился. «Я погиб, — подумал он, — я не смогу теперь жить без нее». А это значило, что его далеко идущие планы по созданию самого быстрого в мире алгоритма нахождения неподвижной точки отнесутся на более поздний срок. («Планы — проект моста из настоящего в будущее с превышением сметы на строительство», — шутил Моренов. И разве он не прав?) Хрузов внимал Лениным остротам, а потом набрался храбрости и взял ее руки в свои. Она запнулась, но только на секунду, а затем придвинулась ближе, продолжая рассказывать. Он почувствовал, как в него вливаются ее жизненные силы, тепло…