Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Ого! Поздравляю! Назовем это докторским рывком.

— Пусть докторский рывок, — согласился Хрузов. — Мне все равно. Главное, что, по-видимому, удастся обойти все выставленные против моей работы рогатки.

Лицо Петряева мгновенно посерьезнело.

— На твоем месте я бы держал это пока в секрете. Мало ли что!

— Я не собираюсь ничего скрывать, — упрямо сказал Хрузов. — Я занимаюсь тем, что объясняю тайны, а не создаю их.

— Красиво, — пробормотал Петряев, — красиво выдал. Ты нравишься мне, Федор Хрузов. Жизнь так и не сможет научить тебя осмотрительности… И наверное, это хорошо, правда?

Хрузов безразлично пожал плечами: стоит ли сейчас размышлять над этим? Пусть об этом судачат те, кому охота. А он будет думать о своей неподвижной точке.

Однако Петряев, душа-человек, в целях «конспирации» распространил по институту слушок о том, что Хрузов сломался, выдохся и выкинул из головы мечту о докторской диссертации как несбыточное, дурное желание, и это приободрило мореновцев еще больше. Они явно осмелели, расправили крылышки. Небось кое-кто уже стал прикидывать, не получит ли он ставку старшего научного сотрудника, если Хрузов уйдет.

Преобразился и Сергей Ледяшин. В его черных креветочных глазах, помимо прочно угнездившейся снисходительности, прорезалось вдруг блеклое подобие дружеского участия. Сергей здоровался с Хрузовым как ни в чем не бывало, Федор сухо отвечал. Однажды между ними вышел такой разговор.

— Федор, ты молодец, — сказал Ледяшин, сощурившись в сладком сознании своей неуязвимости, — я знал, что ты смиришься. Это не для тебя. Ты из тех, кто способен размышлять лишь о топологических структурах, гомологиях и симплексах и мало обращает внимания на то, что творится вокруг… Поэтому-то — ты уж прости за откровенность — Лена и ушла от тебя. Поэтому тебя и тормозит Моренов. Он просто боится, что своей одержимостью ты натворишь черт знает чего.

А если бы ты, не дай бог, защитился? Давай тебе лабораторию! И знаешь, к чему бы это привело? Возникла бы оппонирующая группа, появились бы разногласия, трения, дележ научного пирога… Нужна ли такая катавасия?

— Нужна, Сергей, — неожиданно для Ледяшина твердо ответил Хрузов. — И я обязательно защищусь. Не то вы съедите ее с потрохами.

— Кого? — не понял Сергей.

— Науку.

Вначале Ледяшин ошарашенно глядел на Хрузова, не в силах постигнуть смысл его ответа, затем губы Сергея скривились, скулы одеревенели, а зубы яростно и крепко стиснулись.

— Посмотрим…

Наверное, он доложит о нашем разговоре Моренову, отрешенно подумал Хрузов. Ну и пусть. Какое мне дело до всего этого? Обидно, конечно, видеть, когда тебя предает друг, пусть и бывший. Невольно начинаешь обобщать, думать, что жизнь так подло устроена, что очерствение человека неизбежно. Сергей прекрасный тому пример.

Хрузов готов был поклясться, что студент Ледяшин был совсем другим. Вспоминался один забавный эпизод. В общежитии, где обязаны были жить студенты первых двух курсов, они с Ледяшиным занимали одну комнату. И был еще один сожитель, замкнутый, угловатый паренек из Молдавии, оставивший у себя на родине зазнобу и оттого немного рассеянный и странноватый. Однажды они с Сергеем удалились на кухню жарить колбасу, а когда пришли, дверь в комнату оказалась запертой. Видимо, молдаванин захлопнул ее и ушел по своим делам, забыв, что они отлучились ненадолго и ключ, естественно, не взяли. Что делать? Федор приуныл. В комнате на столе остались еще не решенные задачи, которые к завтрашнему дню должны быть все сделаны и сданы на проверку преподавателю. Обязательно должны, потому что Хрузов не любил иметь «хвосты». Ждать молдаванина (как же его звали, черт побери?) не имело смысла: вдруг он вернется поздно? И тогда Сергей предложил влезть в окно, через форточку, благо они жили на первом этаже и форточка всегда была открыта.

Они вышли на улицу. Вечер был тихий, мягкий, в свете уличных фонарей медленно падал редкий снежок. Из окон слышалась самая разнообразная музыка, от джаза до классической. В студенческом муравейнике тишина была не в почете. Где-то бренчали на гитаре, откуда-то пахло кофе.

Они подошли к своему темному, плотно зашторенному окну. «Ты потоньше будешь, — заявил Ледяшин, — ты и полезай. Давай-ка я тебя подсажу».

Хрузов согласился. Он решил пролезть ногами вперед, Ледяшин его страховал. Когда половина туловища уже ушла в глубь комнаты, Федор застрял в груди. «Не пролезаю, — трагическим шепотом сообщил он Сергею, — тащи меня обратно». А Ледяшин вместо того, чтобы сделать так, как просил Хрузов, вдруг дико захохотал, сгибаясь пополам и приседая. «Ну что же ты, — сердился Хрузов, — вытаскивай меня отсюда!» — «Ой, не могу, вот умора-то, — трясся от хохота Сергей, — видел бы ты себя со стороны! Затычка для форточки в виде человеческой фигурки…»

Хрузов запаниковал. Он представил себе, как будут снимать раму с петель и распиливать, чтобы освободить его от деревянных оков. Это было настолько унизительно, что он, почти плача, предпринял еще одну отчаянную попытку куда-нибудь вывалиться. Но — ни туда, ни сюда! А Ледяшин был не в состоянии справиться с охватившим его сумасшедшим смехом.

Тут появились два студсоветовца, из молодцеватых старшекурсников, зарабатывавших общественные баллы себе на характеристику в аспирантуру. «Что у вас происходит? Почему человек в окне? Кто это? Женщина?!» От страха Хрузов весь сжался, уменьшился в объеме и проскользнул в комнату. Его нога попала на магнитофон (вот не повезло-то!), и пластмассовый корпус его любимого детища, купленного в складчину, треснул. С улицы неслось оправдательное бормотание Ледяшина. На него наседали правдолюбивые студсоветовцы. Впотьмах Хрузов пробрался к выключателю и включил свет. Молдаванин лежал в постели и крепко спал, ласково улыбаясь. Наверное, ему снилась зазноба.

Тот случай едва не обернулся для Хрузова выговором, потому что в то время студсовет был свирепым, как разбуженный зимой медведь. Но Ледяшин не бросал друга в беде, инстинкта самосохранения у него тогда не было, и Сергей ходил с Хрузовым на все разбирательства, соглашаясь взять половину вины на себя. К счастью, все обошлось. И молдаванина за этот «номер» они простили. Правда, он все-таки не выдержал разлуки с зазнобой и перевелся в Кишинев. Это было давно, но Федору запомнилось так, словно случилось вчера…

После обеда Хрузов приступил к доказательству далеко не очевидного математического факта, который он улавливал своим тонким профессиональным чутьем. Если все будет так, как он предполагает, можно считать, что обходной маневр в его диссертационной работе вышел на финишную прямую. Федор сел за свой стол, достал из ящика вату и заткнул уши, как он всегда делал, чтобы не отвлекаться на посторонние шумы, взял ручку и кипу чистой бумаги. Мозговой штурм начался.