Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Холодно на улице? — спросила Екатерина Михайловна, озабоченно вглядываясь в сына. Она не видела причин для лучезарности, исходившей от его лица.

— О, да, — ответил Хрузов. — На улице холодно.

Ему показалось, что у него вот-вот вырвется дурацкий самодовольный смешок, и, чтобы этого не случилось, он спросил Эдика:

— Как настроен? Будешь со мной заниматься?

Эдик подозрительно покосился на Хрузова, облизнул ложку и вяло сказал:

— Куда я денусь?

«Да, тяжелый случай, — подумал Хрузов, услышав такой ответ. Он переглянулся с Екатериной Михайловной и ободряюще ей улыбнулся. — А диссертация все-таки закончена. Неподвижная точка капитулировала».

У дверей Хрузов замешкался, пропуская подошедшего с другой стороны Владимира Марковича Моренова, который ступал с царственным величием, опираясь на недавно появившуюся в его аксессуаре черную трость. Веки-шторки именитого старика несколько раз презрительно хлопнули, так что Хрузов почти услышал их недовольный лязг, словно они были сделаны из железа. Моренов застыл в дверях, изучая Федора спокойным, дерзким взглядом несмирившегося пораженца.

— У вас прямо-таки ликующий вид, Федор Константинович, — сказал он наконец. — Как у домашней хозяйки, получившей по почте письмо от подруги детства… Что ж, вам есть чему радоваться, все правильно. Поздравляю. Но запомните… — Он понизил голос. — В научной карьере акт защиты — первый по порядку, но отнюдь не по значению. В дальнейшем вам придется ничуть не легче.

Он стукнул тростью о пол и оперся на нее. Хрузов выдержал внушительный и в то же время грубый тон заведующего лабораторией с поразительной легкостью и устойчивой благожелательностью врача-психотерапевта («Ну-ну, мы-то знаем, в чем дело!»).

— Владимир Маркович, о какой карьере вы говорите? — спросил он. — Ученый совет оценил мою работу как докторскую, но это ведь не карьера! Это работа. Это мой труд. Не надо путать подобные вещи… А за поздравление спасибо.

Он прошел мимо Моренова, свернул в боковое ответвление коридора, миновал фотолабораторию, затем спустился по лестнице в подвал и, пройдя вдоль длинной шеренги обшарпанных шкафов, в которых хранились старые перфокарты со всего института, оказался у дверей столовой, откуда тянулся теплый запах борща по-московски.

«Надоели они мне со своей карьерой, — думал он, читая меню, отпечатанное на папиросной бумаге. — Талдычат о том, чего сами не понимают… Что такое карьера в науке? Стать начальником? Дудки. Скорее доказать какой-нибудь новый факт, найти неизвестную ранее закономерность, предложить безумную идею… Вот что такое научная карьера, если разобраться… Наш ординарный евклидов ум не всегда в состоянии постигнуть это».

Тут в нем застрекотал сверчок нетерпения — вот-вот мысль, утерянная на станции метро «Октябрьская», вернется к нему, Хрузов чувствовал это и с нетерпением ждал момента, когда это наконец произойдет. Теперь он готов ее принять, теперь он ни за что ее не упустит.

Хотя Хрузов и победил, он не ощущал себя победителем. Быть может, так получилось из-за того, что победа досталась ему слишком дорогой ценой. Он вымотался. На какое-то время он познал то, что называется удовлетворенностью, но вместе с тем пришло и многое другое: усталость, какая-то порывистая раздражительность, сокрушенность, нечто вроде грусти по завершенной работе. Все это довольно прочно вплелось в ритм его повседневной жизни. Не раз он просыпался среди ночи и долго не мог уснуть. Он думал: а что же дальше? Где та пленительная идея, которая может вдохновить его, зажечь огнем нового поиска? Неподвижной точке срочно нужна была замена.

Его снедало нетерпение. Он вставал и бродил, одинокий, по квартире, не зажигая света, угадывая в темноте знакомые очертания предметов, боясь разбудить Екатерину Михайловну, чье здоровье сильно пошатнулось за зиму. В декабре у нее случился инфаркт, и Хрузов знал, что виной тому была изнурительная осень, то пропитанное буйным вдохновением время, когда Федор самозабвенно работал, а Екатерина Михайловна моталась между городом и дачей Пыжовых, не щадя своих сил.

А Хрузов принимал ее жертвы. Но так ли уж нужно было это делать? Существует ли вообще какая-нибудь необходимость принимать жертвы? И почему он не думал об этом раньше? Все эти вопросы до краев наполняли Хрузова горечью, и тогда радость победы отступала, и Федор открывал в себе эгоистические черты, которые он не одобрял…

Он сел за столик у окна.

Напротив него доедал пшенную кашу директорский шофер. Его лицо светилось таким удовольствием, что Хрузов позавидовал аппетиту этого здоровяка и, еще раз изучив свои блюда, решил начать с салата из огурцов, первых весенних огурцов, появившихся у них в столовой. Федор неторопливо расставил тарелки в удобном для себя порядке и взял в руки вилку с кривыми, словно специально гнутыми зубьями.

— Можно я к тебе сяду? — раздалось у него над ухом. Скосив глаза, Федор увидел истерто-белые, точно просоленные, джинсы Ледяшина, широкий офицерский ремень и расстегнутый пиджак с донорским значком на лацкане. В руках Ледяшин держал тарелку с огурцами и два куска хлеба. Видно, Сергей взял это только что, без очереди, потому что цепочка жаждущих пообедать людей в это время была достаточно длинной и, когда Хрузов выстаивал в ней, Сергей поблизости не наблюдался. Значит, он подошел только что.

Хрузов быстро отвел глаза в сторону, не ответил, только неопределенно дернул плечом. В это время директорский шофер справился со своей кашей и составлял пустые тарелки, чтобы отнести на мойку. «Как из-за угла выскочил», — подумал Хрузов о Ледяшине, который уже сидел рядом и невозмутимо солил свои огурцы.

— Давай и тебе посолю, — сказал Сергей и, не успел Хрузов возразить, как энергично затряс солонкой над его огурцами, так что белая пыльца посыпалась на зеленые ломтики, на сметану, покрывая их невидимым едким слоем.

На мгновение лицо Хрузова исказилось в безобразном порывистом гневе.

— Слушай… — начал было он, но тут директорский шофер встал и пожелал им приятного аппетита вежливым, сытым баском. Это одернуло Хрузова, и он не стал спорить, а просто отодвинул свои огурцы в сторону без дальнейших объяснений. Но Ледяшин не унимался.

— Брезгуешь, да? Тебе неприятно, что я посолил твои огурцы? Гордец ты, Хрузов. Если бы ты не был таким, мы бы договорились с тобой гораздо раньше.

— Мы с тобой еще ни о чем не договорились, — возразил Федор. — И вряд ли когда договоримся.

Ледяшин захрустел огурцами, глядя на Хрузова любопытным, беззастенчивым взглядом. Сергей явно не поверил этим словам.

— А что ты предлагаешь? Работать в одной лаборатории и не замечать друг друга? Это невозможно. Мы должны помириться. История закончена, и вспоминать ее могут одни только кретины. Тем более, я тебе, кажется, говорил, что я был в ней пешкой, послушным орудием в расчетливых и цепких лапах Владимира Марковича. У меня не было иного выхода, ты же знаешь.