Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Настойчивая откровенность Ледяшина соперничала, пожалуй, только с работой челюстей, которыми он безостановочно перемалывал огурцы.

— Кстати, твоя диссертация выглядит теперь гораздо лучше. Это не мое мнение, Феодор, можешь к нему прислушаться. Так что вся эта неприглядная история пошла тебе только на пользу. Ну и науке, разумеется. Вот и получается, что мы с тобой, как борющиеся противоположности, двигаем прогресс. Здорово, правда? — Ледяшин гнусно засмеялся. — Ну это я так, шучу. Насчет прогресса. А насчет диссертации можешь быть уверен.

Сергей быстро опустошил свою тарелку, брезгливо отодвинул ее от себя.

— Все? — спросил Хрузов.

— Все, — коротко согласился Ледяшин. — Ты почему огурцы-то не ешь? Соленое не любишь?

— Нельзя мне, — ответил Хрузов резко.

Он явственно ощущал барьер отчужденности, который разделил их с Ледяшиным раз и навсегда. Хрузов не был злопамятным человеком. Он мог простить Лене, если бы она этого захотела. Мог простить и Моренову, если бы тот, подойдя вдруг к его столу, по-стариковски обстоятельно признался в своей немощной враждебности к тем, кто стремится оставить его позади себя. Но Сергею он не мог простить ни за что. Его предательству нет оправданий. Однако, поскольку их с Ледяшиным в прошлом слишком многое связывало, Хрузов предпочел придумать миф о том, что прежнего Сергея Ледяшина больше не существует, от него осталась одна лишь оболочка, тело. А раз так, то и обращаться с ним нужно лишь как с примитивной моделью бывшего товарища, как с его не слишком удачной копией.

Вот почему жалкие попытки Ледяшина к примирению производили на Федора удручающее впечатление.

— Я не понимаю, чего ты хочешь от меня, — сказал ему Хрузов сухо. — Наши научные, равно как и дружеские контакты давно закончены.

Ледяшин впился глазами в салат из огурцов, маскируя голодом оскорбленное самолюбие.

— Если ты не возражаешь, я съем твои огурцы. Не пропадать же добру?

И он действительно их съел, впитал последней коркой хлеба остатки сметаны и отправил себе в рот с бесподобным пренебрежением к тому, как Хрузов следил за ним. Потом он поднялся, как положено, задвинул за собой стул, вытер губы салфеткой и сказал со стойким безразличием:

— Я не набиваюсь к тебе в друзья.

Выйдя из столовой, Ледяшин перебросился парой слов с Раей Соловьевой, та игриво рассмеялась, прищурив свои большие коровьи глаза, и Сергей, обняв ее за талию, повлек за собой как единственную неоспоримую добычу сегодняшнего дня.

После обеда Хрузов беседовал с Нечаевым. Каждый четверг они запирались в актовом зале и обсуждали свои дела, наполняя просторное помещение грохочущими голосами. Женя оказался толковым в математике человеком, весьма восприимчивым к неожиданным поворотам мысли. Они далеко продвинулись в своем поиске, в основном за счет кропотливой работы стажера-исследователя. Хрузов только ронял идеи, а уж дальше развивал их Нечаев. Он шел вперед без боязни, решительно, как матадор, и это импонировало Хрузову. Федор глядел на его некрасивый, свернутый вбок нос, на азартно посверкивающие очки и одобрительно кивал. Наконец он прервал Женю.

— Так, все понятно. Тебе удалось доказать это свойство. Таким образом, мы пришли к некоторой минимаксной задаче на выпуклом множестве. Ну что ж, это уже результат! Остальное дело техники. Методов решения таких задач уйма…

— Да, но мы можем предложить свой, более простой! Если использовать особенности нашей матрицы, а именно, ее блочную структуру, мы сможем упростить задачу. К тому же нам удастся понизить размерность переменных…

— И в этом тоже что-то есть! Ты на правильном пути, Женя!

Разговор с Нечаевым привел Хрузова в состояние живительной просветленности. Он вышел из института с ощущением весеннего томления в теле. Щемящая горечь исчезла. Вечер был мягкий, тихий, погруженный в пасторальную дремоту. «Ах, как хорошо, — думал Хрузов, шагая по прямой безлюдной аллее, — как чудесно сегодня! Земля — самое подходящее место для человека. Хватит витать в облаках, хватит строить воздушные замки. Пора кончать с небожительством. Надо обстоятельно поговорить с Владимиром Марковичем, пусть не думает, что я его избегаю… Надо заняться хозяйством. Почему я самоустранился от быта? Сейчас же пойду в магазин и накуплю массу всяких продуктов. Пусть мама удивится. Но вначале позвоню Пыжовым и отменю занятие. Эдик, конечно, будет безумно рад… И вообще, надо прямо сказать Эльвире Георгиевне, что занятия занятиями, а экзамены Эдик будет сдавать без меня. А то черт знает что такое получается…»

Он шел и разговаривал сам с собой.

Что-то готовилось, что-то удивительное все-таки должно было произойти. Хрузов ждал этого момента, призвав на помощь все свои математические способности, всю свою уникальную интуицию. Но пока в голове была пустота, можно было насладиться приятными минутами вечерней прогулки.

И вдруг — Хрузов уже входил в свой подъезд, когда это наконец случилось, — туда, в пустоту, каким-то непостижимым образом проникла Мысль и заполнила собой весь мозг. Хрузов не сразу понял, что это и есть Та Самая Долгожданная Мысль, за которой он охотился без малого последние два года. «Ого, а ведь я настиг ее, — обрадовался он, забывая, что она сама пришла к нему в награду за его преданность. — Ну что же, уважаемая Неподвижная точка, теперь тебе придется потесниться».

Хрузов тут же присел на ступеньки, достал из портфеля блокнот и сделал первые выкладки. Ему никто не мешал, и его авторучка уверенно скользила по бумаге. На бумаге оставались символы, объясняющие человеку устройство Вселенной. Пока эти символы были понятны одному только Хрузову, но он непременно донесет их смысл до всех людей. И в этой простой и ясной истине скрывалось ни с чем не сравнимое успокоение.

Сергей Чилингарян работал строительным разнорабочим, мастером, прорабом, инженером; окончил строительный, затем Литературный институт. Публиковался в газетах, в подборке молодых авторов, в журнале «Октябрь» (№ 12 за 1987 год). Живет в Подмосковье.

Как уже понял читатель, главным героем этой истории выступит строительное сооружение. Люди же при нем будут играть побочные роли. Дело, конечно, рискованное, ибо читателю, а особенно редактору, уж как хочешь, а в первую голову подавай живого человека и его драму или, на худой конец, животное с его очеловеченной драмой.

Но лишь исключительная правдивость и поучительность истории пожарного водоема подтолкнула автора к перу. И чтобы читателю проникнуться всей полнотой гибельной драмы, развернувшейся внутри главного героя и вокруг него, автор предлагает терпеливо постигнуть его характерное устройство и предысторию.