Юрий Плавский - Мертвые собаки

— Ты уж прости меня Иваныч, что я так резок был! — он заискивающе взглянул в глаза своего шефа.

— Ничего, ничего! Бывает! — принял извинения Камушев. Он даже засмущался слегка, чего никак от него нельзя было ожидать.

— В последнее время я особенно остро почувствовал то, что, так как мы жили до сих пор, жить нельзя! А что нужно делать для того, чтобы начать иную жизнь я не знаю! Прежде всего, я так думаю, что необходимо как–то изменить наше отношение к жизни! Но даже если каждый из нас начнёт это делать сегодня же, то пока мы станем жить лучше, на это уйдут многие и многие годы! Есть ли у нас с вами такое время? Нет! Вы слышите, Иваныч, парни поют! А ведь многие из них так и не смогут выкарабкаться из объятий смерти! И не потому, что их радиация покосит, нет! Их болезнь ещё более тяжёлая, — иждивенчество её имя! Это хроническое заболевание всего нашего общества, а, пройдя через Чернобыль, оно обострилось!

Камушев с удивлением взглянул в глаза Безродному, пытаясь определить, что же тот опять выкинет.

— Непонятно? — догадался Безродный. — Тогда я вам более подробно объясню! У меня в палате парень один лежит! Ну, может быть он и не совсем здоровый, но если у него что–то где–то кольнёт, чего он раньше бы и не заметил, радиация, сегодня кричит! И вот он так и прислушивается к каждой своей болячке! Там где–то хрустнуло, там что–то скрипнуло, то тяжесть какая–то в животе образовалась, а причина одна — радиация и всё тут! Врачи отмахиваются от него, а он им; вы такие сякие лечить меня не хотите! Это меня–то? Героя! А я такой больной, такой больной! И в конце то концов вы все мне обязаны, потому что я ТАМ был! — это он так думает! А ведь он палец о палец не ударит, чтобы за себя постоять! В своих болячках он видит свой путь к самоутверждению, да ещё, в глубине души на какие–то льготы по жизни надеется! Вот он лежит себе и стонет, и тут у него болит, и тут болит, а лечить меня не хотят! Это меня–то? А ведь я своею жизнью их жизни защищал! Вот возьму и умру, и докажу всем! Ему так жалко себя становиться, что он чуть не плачет! И ведь он действительно вскоре может оказаться тяжело больным! Он даже и умереть может, чтобы в своём сознании героем остаться! Нет, нет, я не обвиняю его ни в чём! Причина его и наших болезней одна — рабство!

— Одумайся! — не согласился Камушев. — О каком рабстве ты говоришь?

— Рабство — это не финансовая или материальная зависимость! Рабство — это, прежде всего, состояние души! И вот об этом самом рабстве я и говорю! А наш Михаил Сергеевич это уже даже и не рабовладелец! Он — наш главный раб! И он никогда не сможет сделать нас свободными! Единственное, на что он способен — это удлинить наши цепи, примерно до той длины, по которой сам ходит! Ибо он не Бог и даже не Моисей, а такой же мешок, набитый дерьмом, как и мы с вами! Поэтому зря вы на него молитесь!

— Ты погоди, погоди! — запротестовал Камушев. — Это кто на него молится?

— И вы лично тоже! — отозвался Безродный. — Сначала со святого угла своего кабинета вы выкинули портрет Брежнева, потом Андропова в мусорный ящик отправили! Когда чёрт в свои когти Черненко прибрал, вы на освободившееся место Горбачёва вывесили!

— Но ведь я не молюсь на него! — улыбнулся Камушев.

— Конечно, нет! — вынужден был согласиться Безродный. — Иначе вы бы его в святом углу своей спальни вывесили!

Камушев хотел что–то возразить, но посчитал это бессмысленной тратой времени.

— Я теперь понял, почему вы — большевики так ненавидите Бога!

— Нельзя любить или ненавидеть того, чего нет! — отозвался Камушев.

— Ковыряются свиньи в навозе, и тоже в Бога не верят! По их понятию, они живут прекрасно!

Но ведь божественные заповеди они вечны! В них заложена святая истина, что, спасение человечества лежит в любви! Ни ложь, ни насилие, что и является вашим оружием против народа, ни звон клинков и животный страх перед тираном будут править миром, а только любовь! Классовая ненависть, которую вы — коммунисты, так упорно культивируете в массах, она же вас и пожрёт! Вас, как класс паразитов!

Вы, большевики, все заповеди божьи претворили в жизнь с точностью до наоборот! А это вы сами догадываетесь, что за признак! Да, я осознаю то, что вы принимаете меня за сумасшедшего! Но в последнее время, я начал с ужасом понимать то, что всё это время я существовал в огромном сумасшедшем доме! И только сейчас у меня наметились признаки выздоровления! Радиация окончательно убила в моём мозгу бациллу большевизма, и я благодарен ей за своё исцеление!

— Володя, ты живёшь только прошлым! То было совершенно иное время, сейчас очень многое поменялось! Наше будущее тогда станет лучшим, когда мы будем смотреть на него с оптимизмом, то есть с надеждой на лучшее!

— Но наше будущее никогда не наступит, если мы не учтём горькие уроки нашего прошлого и не осудим мерзость сегодняшнего настоящего!

Где–то прокаркала ворона. Из динамиков установленных по периметру лагеря струилась лёгкая музыка.

— Пощади меня, Володя, ибо как только ты начинаешь говорить о политике, у меня тут же начинаются приступы изжоги! Давай уж, о чём–нибудь другом! У тебя курить, ничего нет? Не хочется до машины идти!

— Курево нам не продают! — пояснил Безродный. — Медики здесь хозяева, потому запретили! Посжигали мы свои лёгкие радиоактивной пылью, кашляешь, — куски омертвевшего мяса вместе с гноем выскакивают! У самого без курева уши пухнут! Хотел вот у тебя сигаретку стрельнуть!

— Ну, уж нет! — отрезал Камушев. — Нельзя, значит нельзя! Будем вместе мучиться! За компанию оно веселее как–то!

— Вы опять там секретничаете? — подошла Татьяна. — Опять, наверное, о женщинах? Вон их здесь сколько ходит!

— Нам двоим уже поздно, а Женьке ещё рано! В основном только о погоде говорим! — успокоил Татьяну муж.

Посидели на поваленном ветром стволе дерева, слушая тишину. На коленях Безродного пригрелся солнечный зайчик.

— Папа, а кто это? — вдруг спросил Женька, указывая в пустоту.

Татьяна и Камушев испуганно переглянулись.

— Это мой Учитель ко мне пришёл! — ответил Безродный.

— А почему у твоего учителя нет ног?

— Он и без ног может двигаться со скоростью мысли!

Татьяна беззвучно заплакала.

Стали прощаться.

— Ты мать береги, сынок! — поцеловал Женьку Безродный. — Ты ведь пока у нас один мужчина в доме! Ну, мне пора! Сестрица меня уже давным–давно обыскалась! Под капельницу ложиться нужно, да и вам ещё в гостиницу устроиться надо!

Безродный с трудом оторвал от себя Татьяну, повисшую на его шее, неловко подал ладонь Камушеву и подпрыгивающей походкой, не оглядываясь, направился к железным воротам лагеря.

Камушев газанул, чтобы заглушить всхлипы Татьяны, автомобиль запрыгал по колдобинам. Опускался вечер. Узкая лента дороги, изгибаясь, бежала между соснами. Женька приткнулся к материнской руке, занятый своими детскими мыслями.