Юрий Плавский - Мертвые собаки

— Неправда всё это, мама! — вдруг нарушил он тяжёлое молчание.

Камушев насторожился.

— Что неправда, сынок? — безучастная ко всему окружающему отозвалась Татьяна.

— Неправда, что мамонты умерли! — заявил ребёнок.

— А куда же они делись, тогда?

— Ты знаешь, мама! Они тоже произошли в кого–то!

— Спи, мой дурачок, спи мой мамонтёнок! — поцеловала мать в затылок своего сына.

Успокоенный своим открытием, Женька положил свою голову на колени матери и, казалось, заснул после всех переживаний длинного дня.

— А что такое капельница? — вдруг вспомнил он.

— Это такой большой, большой укол в руку, сынок!

— А наш папа не боится капельницу?

— Ничего твой папа не боится!

Ребёнок помолчал, по–видимому, решаясь на что–то, и вдруг произнёс твёрдо:

— Когда я вырасту, я тоже не буду бояться капельницу! Правда, мама?

— Правда, сынок! Правда! Ты ведь у нас весь в своего папу!

И тут, будто острая и холодная сталь клинка вонзилась Камушеву под сердце. Туман в его глазах закрыл ему лобовое стекло. Он кое–как приткнул машину к обочине, нашарил в бардачке пачку с сигаретами и вышел на лужайку, чтобы спрятать своё лицо от любопытных глаз ребёнка.

Не должна ранить слабость старика неокрепшее мужество пока ещё очень юного Гражданина.

Я листаю дневники моего героя и заново переживаю события тех дней.

Чтобы из лаконичных записей, испещрённых техническими терминами, родилась эта повесть, мне пришлось изрядно потрудиться, так как никогда ранее, я не имел ни способностей, ни желания к такому несерьезному для меня виду деятельности, как литература. Ибо литература, это занятие для тех, кого хорошо кормят. Я же всегда был рабом своего собственного желудка, и по этой причине, всё своё время и мысли посвящал только заботам о собственном пропитании. Но в ту страшную чернобыльскую ночь, с девятого на десятое мая 1986 года, я поклялся, что если выйду живым из того пекла, то принесу людям правду обо всём том, что мы тогда все пережили.

По–видимому, Бог услышал мои молитвы, адресованные Ему в минуты моей слабости. Он удалил от изголовья моего грустного ложа ангела печали, вывел меня из больничной палаты и дал мне время, чтобы я смог исполнить свои легкомысленные обещания.

Многим из дневниковых записей мне пришлось пренебречь, кое–что добавить из багажа своего жизненного опыта, а также пройтись более яркими красками по серым будням бытия. Иначе эта повесть оказалась бы такой же скучной, как любой бюрократический документ.

Пусть не судят меня слишком строго мои читатели и критики, ибо это есть мой первый и последний литературный труд.

Пусть не судят меня слишком строго мои герои, если найдут себя здесь не совсем похожими на свои портреты. Витя Богатырь, не ищи среди наших Олэську. А то ты опять натворишь чёрт те знает что. Пойми, дружище, что Олэсько — это лицо вымышленное, а под ним скрываемся все мы понемножку.

Я перечитываю последние строчки дневника Безродного:

«Сегодня наши доблестные генералы опять взорвали атомную бомбу на Новой Земле.

Похоже, что суровый опыт Чернобыля не оставил в их деревянных затылках никакого следа.

Нет для нас новой или какой–то иной Земли. Для всех нас есть только одна Земля, это мудрая и любящая нас наша Земля, — наша добрая мать–старушка.

Пред открывающемся мне ликом Вечности, я только об одном прошу тебя, Всевышний, освети наш путь разумом Твоим. Ибо мы слепы и беспомощны, и потому уныло бредём во мраке, и сами того не ведаем, что творим.»

На этом записи обрываются.

1988 г. Нетешин — Курчатов — мыс Шмидта.