Николаи Жернаков - Бессонница

Федот не удержался, на миг припал к окошку, увидел: за маленьким столиком сидит и в песне широко раскрывает рот Пантюха Рябой; брат откинулся затылком к стене; рядом Марина… Она в плаще, в платке, точно заскочила сюда на минутку.

Федоту сразу стало почему-то зябко. Он пошел прочь не оглядываясь. «Ну, Марина! Что же ты — на похороны приехала или к Пантюхе в баньку слушать пьяные песни?»

Федот прибавил шагу, словно расстояние могло избавить его от раздумий.

Дядька Валей был там, где Федот и думал его найти. Он сидел в карбаске, наполовину вытащенном на берег, и упрямо смотрел на воду.

Федот и не представлял себе его иным. Валей был сдержан, как всегда, даже не встал. Сказал только: «Здравствуй, Федот Митрофаныч!» да кивнул на свободное место рядом с собой.

— Доброй ночи, дядя Валей. Что сидишь тут?

Старик не ответил. И эта медлительность в его действиях, и вся давно знакомая фигура Валея были так близки и понятны Федоту, что все там, в баньке, сейчас уже не представлялось почему-то кощунством: жизнь-то не остановилась. Каждый продолжает идти своей дорогой. Спорить с этим — пустое дело.

— Вот так, — Валей словно угадал его мысли, — была и нету. Он покашлял, как поперхнулся. — Еще днями, поутру как-то, встретилась мне: мережи, мол, поедем ставить. Щука, мол, в кусты пошла. — Валей опять хрипло покашлял. — Вот и уехала…

Федот торопливо закурил. Валей будто забыл о нем, долго молчал, не отводя глаз от воды, наконец сказал:

— Ну, пожалуй, пойду, а то холодит. Холодит… Да.

— Дядя Валей, я возьму карбаска на час?

— Бери… Хошь на всю ночь бери. Весла-то на подволоке, — сказал Валей и ушел в избу. Федоту вдруг тоже захолодило от реки, с той стороны, где только что сидел старик.

Не странно ли нестись весеннею ночью по лугам, укрытым водой, как стеклом, с маху налетать на мели, втыкаться карбасом в кусты ивняка, с трудом выдираться из цепких корявых веток и слушать всхлипы воды за кормой, сонную капель с туманных кусков рябины…

Федоту хотелось бездумья, но это было не в его силах.

На востоке чуть побелел горизонт. Вот-вот начнется рассвет. Уже первая утка звала селезня; уже редкий туман медленно сползает с разливов.

Федот заехал бог знает куда. Огляделся: места знакомые. Высокая согра, вся в непролазном шиповнике. За нею что-то чернеет, кажется, доильная изба? Точно, вон куда занесло его!

Ткнулся карбасом в берег под согрой. Напролом, сокрушая ногами шиповник, полез к избе. Колючки драли одежду, не пускали. Но он прошел тогда, пройдет и сейчас; пусть еще раз оцарапает ему сердце прошлым.

Со всех сторон избы половодье. Стекло в окне выбито, двери настежь, на полу мусор, гнилое сено. На стене плакат.

Подошел вплотную — все еще темно — вгляделся в выгоревшие чернильные буквы, не поверил глазам: «Доярка Агафья Егоровна Кокорина за июль надоила четыреста килограммов молока от коровы. Следуйте ее примеру!»

Мать не работала уже три-четыре года! Зачем же он висит тут?

Всмотрелся: изба заброшена давно. Обвалился потолок, выгнил угол; ни стола, ни скамьи.

«Доярка Агафья Егоровна… Старый плакат все еще бережет твою трудовую славу, люди плачут у твоего гроба… А дети? Дотлеет на ветрах и непогоде бумага, догниют и эта изба, и та — в Кузоменье, Кокоринская родовая… Что тогда?»

Долго сидел на подоконнике, думал о нелегкой материнской судьбе, о своей трудной жизни, но в сердце не было сейчас обиды на людей. Он вдруг представил себе Пантелея Пестова, которого жизнь сломала, кажется, до конца. А у него, Федота, поводов спиться было много больше, чем у Пантелея. Не меньше их было, чтоб умереть от горя и обиды, и у матери… И вот — плакат: «Доярка Агафья Егоровна Кокорина… Следуйте ее примеру!»

Федот внезапно понял, что, думая, он неотрывно глядит на крюк в потолочной балке, который и сейчас торчит так же, как много лет назад. «Эх, Марина, — прошептал он, казалось, совсем не к месту, — видно, все забыла, что было пережито…» Повинуясь безотчетному чувству гнева, он ухватился за крюк, с силой согнул и, вырвав вместе с трухлявой щепой из гнезда, швырнул его за окошко.

Обратной дороги Федот не заметил. На душе у него стало светлее. Побывав там, в доильной избе, Федот словно сделал какое-то неотложное дело.

Когда он вышел на берег, начиналось утро. Не торопясь, Федот шел мимо мастерских совхоза, как вдруг неповторимый запах окалины от раскаленного добела железа остановил его. Он повел плечами то ли от предутренней свежести, то ли от желания тотчас же схватить в руки кувалду. Свою городскую жизнь после лагерей он начинал молотобойцем. На том заводе, где сейчас работал Федот, еще и нынче неслась из кузницы серебряная трель кузнецкого молотка, перекликаясь с мягкими ударами кувалды.

Федот прошел на огромный двор, сплошь заставленный машинами. Тут были и трудяги — тракторы, «по самую макушку» заляпанные грязью, и тракторы только что из ремонта — под свеженькой серо-стального цвета краской.

Два стареньких экскаватора «ковровца» в хвост один за другим стоят на выходе из усадьбы. Словно живые морды, подняли они в небо ковши. Казалось, едва выглянет солнце, их зубастые пасти протрубят сигнал, гусеницы заскрежещут, и все машины тронутся на поля вслед за «ковровцами».

У приземистой кузницы двери настежь. Федот прошел до огромной гармошки мехов, качнул их. Пепел взвился с горна, серым облачком поплыл в раскрытые двери.

Он присел на порог кузницы и долго сидел так, охваченный непонятной тревогой.

Чем дальше Степан уходит от прошлого во времени, тем оно ближе в его душе. Разве он хотел смерти брата, зла матери, мучений Марине? Не хотел. Он просто жил!

— Я даже не понимаю, в чем моя вина, Марина, — говорит Степан, поднимая с ее плеча тяжелую голову. Марина ласково, но настойчиво пригнула ее обратно.

— Полежи еще… Степа. Скоро уснет он, полежи.

«Он» — Пентюха Рябой… Старый собутыльник! Он один бывал душевно рад Степану во всякое время. И сегодня он пел ему его любимую песню и плакал пьяно и преданно. Но Степану сейчас почему-то противно слушать его храп и бормотанье.

Пантюха с трудом отодрал голову от грязного столика, бессмысленно повел глазами, внезапно затянул:

И снова бухнулся головой в объедки, замычал глухо, как в яму провалился.

Напоминать прошлое… Степан встал, освобождая руку из теплой ладони Марины. Она еще придержала ее, прижала к себе и откинула, странно улыбаясь.

— Марина, постой, погоди…

Он опять сел и с недоверчивостью стал рассматривать ее лицо: