Николаи Жернаков - Бессонница

— Проживу как-нибудь.

Марина упрямо поднялась, будто ее выпрямили.

— Ну смотри… Тебе виднее… Пойдем к дому, совсем уже рассвело, того и гляди народ появится.

Федот приоткрыл дверь. Дора все еще сидела у гроба. Ему не захотелось ее тревожить. Повернул было обратно, но около самого порога, чуть в стороне от него, увидел дядьку Валея. Старик сидел на корточках, прислонившись к стене, как сидели бывало при очередном перекуре мужики на долгих колхозных собраниях. Шурокоскулое лицо Валея — как у степного каменного идола. И щелочки глаз плотно закрыты.

— Приехал уже? — вдруг очень тихо спросил старик, но Федот понял, положил ему руку на плечо. Валей пожал ее короткими жесткими пальцами, похожими на обрубки тростника.

— Отдохни маленько, — опять прошелестел его шепот. — Скоро уж.

Он так не открыл глаза, будто и сквозь плотно прижмуренные веки хорошо видел, что делается вокруг.

Федот ушел.

Дора не обернулась. Ее ничего не занимало, кроме этого последнего прощания. Она, очевидно, не видела, что ночь кончилась, не понимала, что Валей тоже хотел бы проститься в полном одиночестве. Он хотел рассказать своей Агаше, что носил в душе всю свою долгую жизнь. Валею казалось сейчас, что и она всю ночь ждет его и тоже недовольна тем, что их не оставляют вдвоем. Но он ничем не смел проявить своего недовольства и покорно ждал. Время словно остановилось для него.

Ему хотелось еще осмотреть, как сделан Пантюхой Рябым гроб, не тесен ли. Много Валей переделал гробов своим соседям-кузоменцам. Всегда старался на совесть. Почти все односельчане, помершие за последние сорок лет, покоились в гробах его работы, и только Агафью Кокорину положили в Пантюхин.

«Прости, Агаша, не смог я… А вот присмотреть за Пантюхой следовало. Это ничего. Надо бы маленько так пособить ему, можно бы. Теперь вот не знаю, удобно ли лежать-то тебе».

Странно было Валею, но как ни стремился, открывая и закрывая глаза, представить лицо мертвой Агаши, ничего не получалось. Перед ним всё стояло оно живое, чуть насмешливое, знакомое до последней морщинки. Самое дорогое лицо.

Он начинал вглядываться — морщинки и седые пряди исчезали, и опять Агаша девушкой перед ним, и то смеялась она, то сердилась. И смех, и недовольство Агаши всегда бывали радостью для Валея.

Лихо плясали вприсядку кузоменские ребята. Валей не умел. Но не утерпит бывало — пройдется по кругу, потопчется неуклюже, а насмешники еще подзадоривают: «Жми, Валейко! Ни одному цыгану не устоять супротив тебя».

А после, на провожанье, Агаша сердилась: «Не можешь — дак и не срамись! Девки из-за тебя на смех подымают».

Валей знал: завидно девкам, не было ни у одной из них парня сильнее его. Валей на плечах подымал полугодовалого жеребенка; Валей ради шутки один мог стащить под гору многопудовую свайную бабу, и долго потом — на потеху все той же Агаше — сваебои упрашивали Валея поднять бабу обратно.

Смеялась и гордилась Агаша, ей тоже казалось, что счастью их продолжаться.

А потом пришло большое горе. Она сама взялась сказать отцу с матерью о сватовстве Валея; знала, что не очень жаловали старики парня за его нерусскую кровь, но надеялась: упросит.

Не упросила. Отец сначала вроде в шутку все обратил, мол, не хватало еще им на старости лет чум во дворе поставить. А когда Агаша стала настаивать, отрезал:

— Не пойдешь за самоеда! Вот тебе и весь сказ…

Скоро суровые старики сыграли свадьбу, только с Агашей под венцом стоял Митрофан Кокорин.

Потом погиб Митрофан. Но опять же Валей не стал отцом его детям, сама этого не позволила.

«Рассказал бы я тебе, Агаша, про то, как целыми днями лежал я в крушине на угоре реки. А для чего лежал? А для того лежал, чтобы, как шла ты за водой, хоть издали полюбоваться. Рассказал бы и про то, как лютовал потом у верстака ночи напролет — гнал в работе страшные мысли. А тебе-то они и неведомы были. Хотел я с Митрофаном-то… Да потом и самому в Шеньгу. Ты отводила от беды: глянешь ласково — и ничего мне не надо».

Валей открыл глаза: уйдет ли наконец Дора! Она стояла согнувшись и что-то шептала матери, и целовала ее в лоб, и снова припадала к груди. Наконец ушла.

Старик поднялся легко, будто команду подали. Но ко гробу пошел тихонько, мелкими шажками. Бесстрастность на лице словно бы сменилась робкой надеждой. Точно Валей Хатанзеев подходил к такому месту, где ему откроется, наконец, тайна всей его жизни.

Наверное, в Кузоменье не осталось никого — так много шло людей за гробом матери. Дора не спускала глаз с ее лица (гроб несли на руках от самого дома), спотыкалась в заросших колеях, Федот то и дело поддерживал ее под локоть: видно, не прошла для нее даром последняя ночь.

Позади них, рядом с Мариной, — Валей. Степана нигде не было видно. Федот только мельком видел его сегодня, хотел подойти, но Степан, как нарочно, исчез. А надо бы ему сказать что-то. Поднималось в душе чувство какой-то вины перед Степаном. Федоту думалось, что сам он за все эти годы и пальцем не шевельнул, чтобы помочь брату сделаться лучше. Так, может, теперь еще не поздно? Ведь ничего, кроме своей обиды, не желал видеть Федот… Ни сам не спрашивал, ни его слушать не хотел. Вот Пантюха Рябой теперь и ближе Степану, чем родной брат.

Оглянувшись, Федот наконец увидел Степана. Он шел рядом с Пантюхой Рябым чуть позади, по обочине дороги, с низко опущенной головой. И ранняя лысина, и это усталое безразличие в его мерном шаге — все вызывало в душе Федота какое-то новое чувство к брату. Не жалость, нет… Он еще и сам не знал, какое оно, это чувство.

Вот и Пантелей Пестов. Если бы в те дни, когда метался он в тоске и обиде, нашлись рядом люди, которые сумели бы разглядеть, куда уведет его горе… Разве стал бы он Пантюхой Рябым, этот солдат, прошедший от Москвы до Берлина?

Федоту вспомнилось вчерашнее: «Да не величай ты меня ради бога!» Вот как разуверился человек и в себе, и в людях!

Шуршит под ногами затравеневшая дорога. «Для погоста», — сказал Пантюха. Федот с затаенной гордостью посмотрел вокруг: толпы людей шли полями, по обочинам. Нет, тесна эта дорога и после смерти человеку, если был он нужен. И после смерти своей ведет он за собой людей.

И Федот и Дора думали об одном — о своей матери, но, думая о ней, они, как видно, не могли не думать о дальнейшей жизни.

— Вот и мамы нет, — тихо заговорила Дора. — А потом уедем все, и пропадет наш дом… — Федот только крепче прижал к себе ее локоть. Дора сокрушенно вздохнула — И не будет больше в Кузоменье Кокориных… А ведь испокон веку жили! Мама не раз сказывала: еще прадед строился на том месте, где теперь стоит наша изба.

— Жили и будут жить Кокорины в Кузоменье, — тихим, но неожиданно твердым голосом сказал Федот.