Николаи Жернаков - Бессонница

Пол закачался, и сына отнесло куда-то в сторону, погас свет — и все замолкло.

Степан в ту же ночь увез гостью в город и вернулся только через неделю.

Гостью увез, а беду оставил. Тихо стало в доме, как при тяжело больном. Марина будто на постой поселилась — в отдельной горенке. Мать очень любила невестку, теперь они как-то еще больше сблизились. Но уже ни к завтраку, ни к обеду, когда был Степан дома, Марина не выходила. Лицом она стала желта, а глаза словно в себя смотрят.

Пошло все вкривь и вкось. Степан все чаще пропадал до глубокой ночи, а бывало, что и вовсе до утра.

Вызвали его в райком. «На исповедь», — сказал Степан, хмуро посмеиваясь. На деревне стали судачить, что подыскивают замену и председателем ему не быть.

Степану с того времени, видно, стало все равно. Почти каждый вечер шел в знакомую баньку, будто к долгожданному отдыху.

Доре было жалко брата и страшно за него. Как-то решилась — пошла к Пантюхе. Уже взялась было за скобу, чтоб войти, как услышала пьяную Пантюхину матерщину и замерла. Она так и простояла за дверью, не смея войти и невольно слушая пьяную беседу собутыльников. «Ты по стерве своей не суди, — возражал Степан. — По другим суди». — «Опять ты про свою, про фронтовую… Слыхали! А, к примеру, вразумительно это: приехала — уехала? Чего ж она? Не-е… Ты, Степан Митрофаныч, не тово, не утверждай… Ежели бы, сказать к примеру, моя шельма заявилась, убил бы теперь… Так я понимаю!» — «Перестань», — сказал Степан. — «Эт-то можно, — согласился Пантюха, но, вопреки своим словам, продолжил: — А ты не по-мужски все совершил, Степан… Ей богу! Какого черта ты поволок ее к себе домой? Скажем, она баба с интересом. Верно! И нашла тебя, к примеру. Хорошо! Так ты тащил бы пока ее ко мне. Рази мысленно сразу домой? Али ты не в своем уме был?» — «И верно, что не в своем. Приехала и будто точку поставила мне в жизни! Можешь ты понять? С Мариной не любовь у меня — жалость одна». — «И давай уезжай, чего тут резину тянуть?» — «Легко сказать… Колхоз-то не бросишь так — с бухты-барахты…»

Впервые в жизни Дора слышала такой страшный в своей откровенности разговор и стояла в холодных сенцах ни живая ни мертвая. «Спел бы, Пантелей, мою», — после долгого молчания устало попросил Степан. «А мне все одно: хошь петь, хошь реветь, — согласился Пантюха и затянул: — У зари было у зориньки-и-и…»

Вскоре хриплые пьяные нотки в голосе Пантюхи пропали. Он гремел так, что казалось: или банька рухнет, или у него что-то оторвется в груди.

Степан не пел, молчал, и это казалось Доре еще более страшным.

Потом и материно горе, и Степановы страсти — все мимо Доры пошло как бы стороной. Своя забота захватила ее целиком.

Поначалу не верила, что инструктор из-за нее в колхоз зачастил. Ну ездит и ездит… Ходит по коровникам. Мало ли кто из райкома в Кузоменье живет неделями. И парень-то только разве тем приметен, что без руки да в орденах. Может, и не отличила бы его Дора, если бы не Марина. На колхозном собрании рядом сидели, она шепнула: «Примечай, Дора… Глаз не сводит». — «Кто? С кого?» — «С тебя…» — «Который это?» — покраснела Дора.

Марина повела глазами в президиум на инструктора райкома. Дора изумилась: «Шибаев?!» — «Будто не знала до меня», — улыбнулась Марина.

Дора и верно до этого не знала — не думала. Но вечером, когда услышала его голос в кухне, заволновалась. Потом подосадовала: «Что ж я, только затем и живу, что жениха себе жду?»

Но с того часу, не покраснев, не могла глядеть на Шибаева. Хотя и были они знакомы давно.

В деревне живут по пословице: хочешь знать, о чем сама думаешь, — спроси у соседей. Через неделю все в Кузоменье говорили, что «инструктор-то по Дорке мрушши мрет», а Шибаев еще и не заикался ей о своих чувствах.

Дора теперь снова работала зоотехником. Часто бывала в колхозной конторе, волей-неволей сталкивалась с Шибаевым. Но инструктор только глядел на Дору да вздыхал. И робость эта, что ли, покорила ее? Как в Кузоменье появится — видеть захочется, терпенья нет. А встретит: «Здравствуйте!» — и все. Иногда только если к ним зайдет, так Дора расскажет ему что-нибудь о своей работе.

Мать сказала как-то: «Что ты Павлу все про коров да про удои. Нужны они ему… Или глаз у тебя нет?» У Доры и дух занялся. Ничего не смогла возразить, спрятала лицо к матери в колени и, сама не понимая отчего, заплакала. Мать гладила ее по голове, как маленькую, успокаивала: «К чему слезы-то?» — «Стыдно ведь, — всхлипывала Дора. — Будто на то лишь гожусь я, чтоб жениха себе сыскать…» — «Не всем звезды с неба хватать, доченька. А человек рожден, чтоб пару найти, детей выходить».

Замолчала мать, будто сама к себе прислушивалась. Тихонько добавила: «Счастье не проворонь, девка. Оно иной раз рядом пройдет. Опосля только руки протянешь, а взять нечего». И тотчас Доре вспомнился горячий шепот матери, что сыпался к ней из окошечка чулана: «Не пойду я за тебя, Валя…»

Так бы и отдала Дора всю себя матери… Да что она могла тогда?

«Да, мама, не нахватала твоя дочка звезд с неба. Рядовая она у тебя уродилась… Увез тогда Павел к себе на родину, и ничем-то мы с ним особенным не отличаемся. Он по-прежнему в райкоме, я по-прежнему — зоотехник. Внучата твои уж из детской обуви выросли. А ты так и не собралась к нам. Все тебе было некогда. То колхозные заботы, то совхозные… На пенсию пошла — опять недосуг. Кто, кроме тебя, носки шерстяные внучатам, платок дочке свяжет? Опять о себе подумать времени не было. И никогда ты не жаловалась, а все шутила, что бессонницу работой лечишь, за прялкой время идет быстрее.

Вот и кончилась твоя бессонница, мама. А нашей бессоннице продолжаться. Много, ой, много дела впереди! Не переделать, от нас его еще на века останется».

Майская ночь на Двине, особенно в водополье, обычно холодна. Когда погаснет запад и словно легкой пеленой покроет воду холодный туманец, тогда тускловатой игольчатой наледью окаймятся в лугах разливы. Настойчивый морозец подсушит до дна узкие мелкие протоки.

В закуте тепло и уютно, но Федоту не сиделось. О сне сегодня нечего и думать. А стоять всю ночь у гроба, как это, наверно, сделает Дора, у Федота нет сил. Пойти разве к дядьке Валею, взять лодку, убраться до утра в раздолье воды…

Федот спустился на землю и тихо пошел серединой деревни к Солдатским Увалам. Ему казалось удивительным, что по-за изгородям, у частоколов, как всегда весной, взвизгивают девушки, смеются парни.

Ничего не изменилось на свете после смерти матери, нет никакого горя, нет строгой тишины, которой требует сейчас сердце Федота.

В крошечном окошечке баньки Пантюхи Рябого медью плавится свет. Изредка его отуманивает чья-то тень — видно, в баньке не спят. И верно: сквозь стены на улицу рвется старинный напев. Федот остановился: это же его любимая песня! Для Федота она всегда как-то сливалась с родными полями, с весной, с солнцем над Шеньгой, с небесным журчанием жаворонка.