Николаи Жернаков - Бессонница

Разглядывая коренастую фигуру, просто сказал:

— Здравствуй! Откуда это у тебя… борода?

— Здравствуй, — Степан не протянул руки, не сдвинулся с места. — С бородой-то я сам себе лучше кажусь.

Замолчали надолго. Федот пошел было к стулу, но взглянул на гроб и не сел. Спросил, чтобы не молчать только:

— Ну как ты? Где нынче?

— Да ничего… Живу. Везде…

Федот не то сморщился, не то улыбнулся, еще раз оглянул комнату, пожал плечами.

— Куда ж нам теперь? Передняя, как видишь, заколочена…

— А разве обязательно уходить отсюда?

Степан нарочито показывал свою независимость от старшего брата. «Пусть его», — Федот не хотел никакого разговора у гроба матери. Пересилил себя.

— Знаешь что? Пойдем-ка на «галдарею»! Там, в закутке, я подсмотрел — сенцо лежит прошлогоднее…

Степан покосился недоверчиво, ничего не ответил, молча шагнул через порог за Федотом вслед.

«Галдареей»» издавна именовался маленький навесик у входа на поветь над дверью хлева — любимое место ребячьих игр летом. Они вышли на крыльцо, сопровождаемые взглядами соседей, и прошли к хлеву через заросший свежей травой двор, по которому, как видно, давно никто не ходил. Предвечернюю прохладу пронизывали запахи земли, нагретой за день солнцем.

Мир и тишина родного двора… Удивительна эта родная земля! Братья остановились под навесиком, впервые посмотрели друг другу в глаза и сели на сено в закуток, отгороженный от лестницы дощатой переборкой. Пахло прелью. Сидели вдруг притихшие, размягченные, неожиданно близкие. С «галдареи» их глазам открывалось знакомое до каждой кочки болотце с малюсеньким теперь (и таким огромным когда-то) островком на его середине.

Островок сейчас почти весь затоплен вешней водой. Бывало, это время считалось лучшим для проявления молодецкой доблести: этой суши в таких далеких тогда просторах болотца смел достигнуть только тот, кто презирал опасность, кто мокрый и синий от холода бесстрашно принимал вечером порку, а поутру опять сколачивал и увязывал дряблою веревкой намокшие кряжи и доски. И бывало, храбреца заставала на острове сырая весенняя потемень. Плотик разваливался. Но тут обычно появлялся вечный заступник — дядька Валей и спасал потерпевшего.

За болотцем, на мысочке, одиноко кособочилась уже совсем седая от времени банька — теперешнее жилище Пантюхи Рябого.

Все более вечерело. Полая малиновая вода лежала перед ними, скрывая и луга, и овраги на них, и Кривое озеро. За ним — темная гряда затопленных ивняков и олешника. Там — всегдашнее пристанище уток по веснам и неистощимая кладовая смородинников летом. Гряда уходила вдаль, до самого горизонта, где уже темнели леса.

Под лесом до колхоза были пожни Кокориных. В страдное время братья просыпались здесь, в закуте, на запашистом сене, от говора на дворе. Мать уже подоила коров, вернулась с выгона, обряжает овец — дает им пойло, выгоняет в загородку на дневной выпас. Отец покрикивает, запрягает Карего.

Федотка проснулся, смотрит в щель, ждет, когда позовут завтракать. Смотреть так интересно! Двор в длинных тенях — солнце невысоко. Тени от бани, дровяника, колодца в не ушедшей еще с ночи сырости лежат на земле. Карий стоит в оглоблях. Он словно перерван надвое: круп в тени вовсе черный, а передние ноги, холка, голова пламенеют от красноватых лучей. Отец укладывает в телегу косы, грабли, вилы. Рогульки для разбивки покосов — орудие труда Степки, а Федотка уже тогда косил маленькой косой-стойкой.

Мать выносит из избы корзину с едой. Корзина-плетенка из белых ивовых прутьев тяжела, скрипит. Крышка взбугрилась: ручка тянет вверх, тяжесть — вниз. Вкусный запах горячих шанежек, кулебяк с соленой треской поднимается даже сюда, в закуток. Федотка с радостью предвкушает, как в полдень, усталые, они усядутся под кустом у озера, опустят горячие ноги в воду и будут уплетать эти кулебяки за обе щеки. Потом отец приляжет отдохнуть, скажет долгожданное: «Ребята, Карего не забудьте искупать».

После обеда на пожню приходила мать. Она еще на подходе озабоченно хватала рукою уже подсохшую траву, мяла ее и нюхала. Потом до вечера то ворочала, то гребла и кучила сухое сено. Дорка неотступно ходила за матерью с маленькими граблями.

Федотка косил с отцом наравне, а Степка вслед за ними рогулькой разбивал-раскидывал траву. Одурманенные жарой, духовитостью трав, братья с тоской поглядывали на озеро. Время от времени отец проникался сочувствием к этим взглядам, командовал: «А ну, покупайтесь! Только живо!» И снова они плавали в тепловатой воде. Кричали: «Мама! Посмотри, как мы!»

И мать с Доркой, если были поблизости, подходили, умывали себе разгоряченные лица, мочили белые косынки.

Кончался сенокос. Пузатые зароды до самого снегу стояли в лугах, похожие издали на избушки на курьих ножках.

— А помнишь, Степан, как мы с тобой сено возили из Подлесья?

— А ты помнишь, как я заблудился тогда в метелицу да с возом-то в Кривое озеро свалился?

— Как же! Хорошо еще Карий пригодился в тот раз… Только и конь был — чертоломина! Так и вынес тебя на берег прямиком.

— Покружились мы тогда около озера: нет дороги — и шабаш!

— Да-а… Вьюжища, ведьма, куролесила… Беда!

Братья вдруг примолкли. В глазах истаивал весенний тихий вечер, а они увидели другое: метель завивает свои космы, ветер свистит в ушах.

Они не помнили уже, кто первый начал про метелицу, но все холоднее и холоднее становилось им обоим.

А вокруг вечерело. Меркли краски детского мира, трезвели головы. И все обыденнее становилась перед ними природа: из легких сумерек вдруг четко стали вырисовываться оголенные, прозябшие на ветру кусты ивняка; стылые однообразные воды разливов потеряли мягкость отсвета зари и потемнели; увиделась вся мизерность и никчемность грязного болотца на задворках. Прелью и мышами запахло в закуте.

Долго сидели молча. Федот опустил голову. Степан глядел перед собой, но вряд ли видел что-нибудь. Наконец, не выдержав гнетущего молчания, он сказал:

— Да… Вот и нету у нас матери… — И как бы получив себе этим право продолжать дальше разговор, вроде бы далекий от зимних метелей, уйти от обид, так некстати возникших между ними, сокрушенно покачал головой: — Жили, работали, поднимали колхоз… И все для чего? Вот: приехал на пустое место!

— Почему же на пустое? А совхоз? — возразил Федот.

— Что совхоз? Я о своем подворье…

— Зачем же уезжал? — Федот невесело усмехнулся. — У тебя, слава богу, все было в руках: и свое подворье, и в колхозе ты — председатель…

Нет, никуда не уйти от того, что было! Степан неприязненно взглянул на брата:

— Интересно, как бы ты поступил на моем месте?

Федот сжал плечи, будто в ожидании удара, глухим голосом заговорил: