Николаи Жернаков - Бессонница

Однажды Дорка сидела на куче речного песка за углом, в тени избы (мать привезла печку ремонтировать), тяпала оладышки да пекла их, выставляя на солнышко. Мать еще не возвратилась с поскотины. Тепло да тишина убаюкали Дорку.

Проснулась от громкого шепота. Долго не могла понять, кто шепчется. Шепотки будто с крыши падали на голову. Потом уж догадалась: над головой окошечко чулана — оттуда. Но дома же нет никого! И вдруг из окошечка приглушенный мамин голос: «Да спит, она не слышит…» Дорка поняла: это про нее. Видно, ребята с рыбалки вернулись, рыбу чистят в чулане, так это им. «А вот и не сплю!» — хотела крикнуть она, но тут послышался другой голос: «Агаша, любонька моя… Не могу я так. Да и к чему нам теперь — крадучись-то: год уж прошел с лишком…» — «Молчи, Валя! Тебе не понять того… Не пойду я за тебя, и не проси». — «Тогда звала пошто?» — «Грех тебе так говорить. Знаешь: не моя воля. И перед ребятами совестно, и люди осудят». — «Агаша! Пошто говоришь? Али думаешь — плохой я отец им буду?» — «Молчи…»

Дорка и рот открыла, глядя на окошечко. Но все стихло, знакомо скрипнула дверь в чулане, потом на крыльце…

Какой такой Валя выйдет из избы?

Но никакого Вали не было. На крыльце появился дядька Валей. Постоял в раздумье и зашагал к себе, на Солдатские Увалы.

Вскоре вышла мать. Дорка, сама еще толком не понимая зачем, снова уткнулась в горячий песок. «Ты что, не спишь? — спрашивая, мать встревоженно и виновато заглядывала в глаза. — Давно проснулась-то?»

Никогда не забудет Дора ее ласковых и виноватых глаз. Она, конечно, ничего не поняла тогда, но запомнилось это на всю жизнь.

А вот теперь и бабы судачат: «Ничего не пожалел Валей… Все до копеечки с книжки снял».

Мимо прошла Марина. Шаль закинута так, что из-за черной ее кромки виднеются только одни глаза. Наклонила голову, быстро спустилась во двор и — в избу к Кокориным. На Дору она сейчас и не взглянула.

«Вот еще неприкаянная душа… Как-то она теперь живет? А Степана, видно, нет, да хорошо если и не будет. Легко ли им встретиться снова… Да не дай бог, если у Федота со Степаном разгорятся старые обиды».

У Кривого озера Федот остановился, сказал Пантелею:

— Посижу тут… Ты меня не дожидайся.

Пантелей кивнул и, вздохнув, пошагал дальше один.

Федот уселся на валежину поближе к воде, стал жадно осматривать берега. Здесь, как и все в Кузюменье, каждый кустик был ему знаком и дорог. Он глядел на белесую от пасмурного неба гладь воды, на дома за озером, и снова подобно яркому сну проходила перед ним жизнь.

Впервые после войны Федот возвратился к матери из лагерей.

Мать стояла укутанная в пуховый платок, тянула руки к машине… Поземка текла под ногами, а день все-таки был солнечный, праздничный.

Потом шли по деревне — на всем свете одни, хотя тогда многим девкам и вдовам нашлось срочное заделье на улице. И второй сын вернулся у Егоровны. Степан уже давно дома, уже председательствует в колхозе. А каков нынче Федот?

Э-э-э, брат… Вон ты каков возвратился! И плечи у тебя поопущены, и лицом темен. Видно, туго пришлось тебе на чужой стороне.

Федот, вспоминая, зябко повел плечами. Как давно это было, а словно вчера только сидел он с матерью за самоваром.

И уголь погас в трубе, остыл чай в чашках. Одна граненая стопка у Федота в ходу. Уже о многом он расспросил, о многом сам рассказал, а о Степане еще не заговаривали. Только разговора этого нельзя было избежать. «Со Степкой-то вы поначалу вместях воевали, — сказала мать. — А после как потерялись-то? Сам-то он толком не говорит».

С того последнего боя в лесу и до сегодня не может простить Федот никому своих страданий без вины. Ни тому следователю, что не поверил Федоту, ни Степану, что оставил брата в руках врагов.

Он рассказал матери все.

Она слушала, вытянув шею, с побелевшим лицом и, дослушав до конца, попыталась удержаться хоть за крошечную надежду: «Может, не разглядел он тебя за вьюгой-то? Может, он подумал: помер ты, так все одно уж… Где ж ему сил-то было взять…» — «Ой, мама», — тихо сказал тогда Федот.

Нет, никакой надежды на снисхождение не было, и мать понимала Федота: страшною мерой измерял он невольную, может быть, трусость брата. «Как немцы из минометов ударили, — продолжал рассказывать Федот, — послышался крик рядом со мной. Степан крикнул. И смолкло все. Я звать стал Степана, а в ответ только кусты шелестят…» — «Осподи!» — прошептала мать. Федот долго сидел задумавшись, потом долил в стопку остатки водки, выпил. «Очнулся я у немцев, — тяжело вздохнул он. — Лучше было замерзнуть навовсе… Пошли мотать. Сначала в лазарете, в тюрьме». — «Постой, — остановила мать. — Как на ноги-то тебя немцы поставили, неужто… не пытали? На что бы ты им нужен был, с полумертвым с тобой возиться?» — «Верно, — подтвердил Федот. — Да ты, мать, прямо следователь! Подлечили, конечно, не из-за красивых глаз. Было: потрепали мы нервов друг дружке! Потом даже судили. Уж не знаю, зачем им понадобилось это? Ну и очутился я в лагере смертников. Оттуда никто не выходил живым». — «Видно, выходили, — мать обласкала его взглядом. Потом спросила: — А в чем же тут шпиёнство твое, сынок?»

Федот очнулся, встал и решительно зашагал к дому. Может быть, Степан и не приедет на похороны. Очень не хотелось бы ворошить прошлое, а как его избежишь при встрече… Тут и так горе, а со Степаном еще добавится. Да еще Марина здесь. «Вот как свела ты нас, мать, не разойтись…»

Около избы Кокориных толпился народ. Федот, подходя, уловил:

— Степан приехал, слава богу!

«Приехал-таки», — подумал Федот.

— А как же: мать! Все скопятся…

— Что толку-то? Раньше надо было. Тоже мне — дети!

— Может, теперь хошь помирятся братья-то? И чего делили, господи! Расскочились неизвестно почему…

— Смерть — она тебе кого хошь помирит.

Навстречу Федоту заснимали шапки, примолкли. Федот приметил в толпе согбенную фигуру Устина Филипповича Власова, отца Марины, бывшего председателя колхоза. И как давно когда-то, сейчас снова горькая обида поднялась в душе: сколько горя по одному только, своему убеждению, что раз я у власти, мне все можно, сколько горя может причинить другим один человек.

Власов тоже увидел Федота и встретил его у крыльца со скорбным и сочувственным видом, показывая, что он разделяет горе Кокориных. Но Федот будто не заметил протянутой руки Власова, прошел в сени.

В сенях, прислонясь к чулану, стояла Дора. Наверное, она плакала тут молча, без людей. Федот постоял рядом, не говоря ни слова, положив ей руку на плечо. Она подняла подпухшее лицо, благодарно кивнула.

У дверей кухни еще человек. Лицо — в черной бородке. Он тоже молчит и будто ждет. Федот оглянулся: Доры уже не было. «Оставила-таки одних!»