Николаи Жернаков - Бессонница

Один из них, известный заводила, проходя под окошком, растянул было гармонь до ушей для частушки-скороспелки, но Аграфена в окно видела, как дернули его товарищи за рукав, и хотя не услышала, но поняла, что сказали заводиле. Слово было ругательное, но Аграфена улыбнулась благодарно.

Аграфена во всей одежде прилегла поверх одеяла на кровать. Закинула руки за голову, отчего грудь больно стиснуло лифчиком, как обнял кто неосторожно. Но она так и осталась: пусть жмет, может, хоть немного поослабнет душевная боль.

Она снова представила Степана-председателя, как он говорил на митинге около ее избы, с жалостью подумала, что рано он по его-то годам поседел. Представила веселое лицо его жены и почти со злорадством подумала: «Любови-то настоящей ты и не нюхивала».

Степан Полуянов с фронта вернулся в сорок третьем. В Чаколе не только молодых — и стариков почти не осталось. Молодухи и девки потянулись к Степану, как цветы к теплу. А что руки нет у парня, так это и не замечалось вовсе. Отбою не было.

Но солдат пожил, поогляделся, пришел к Аграфене. И радость — пускай и горька она — принес, и слез добавил. Не знала Аграфена, что под Москвой-то Степан служил во взводе Ефима Северова. И вот теперь вдобавок к скупым словам похоронной слушала она рассказ о мужниной гибели.

— Сам-то я не видел, но знаю, потому как товарищ мой при нем находился. А перед смертью он все как есть нам и рассказывал. По особому заданию ходили они, в разведку. Младший, значит, лейтенант, твой-то Ефим, и солдат тот. Получилось так, что схватили их фрицы. Положительно некуда было деться… Сила силу согнула, подкараулили. Ну, значит, как все жилы, говорит, из нас повытянули — бросили в какой-то сарай, дали поочухаться…

Аграфена не удержалась, как представила себе Ефима, ударилась в голос, а Степан сидел и ждал, давая облегчить маленько сердце. Потом заговорил сурово:

— Ты вот ревешь, что жилы им выматывали, а мне так окончательно тогда тошно было, что не взял меня в ту разведку Ефим.

Степан словно задумался о чем, и Аграфена замирала в ожидании страшного. Потом он тихо добавил, тряхнув пустым рукавом:

— Так-то вот, Граня… Без руки остаться — не без головы.

Впервые Граней назвал ее Степан, как родную совсем.

— Да… Лежим, говорит, мы в той сараюшке, — продолжал Степан, — лежим, кровью истекаем, а командир, ну Ефим твой, и шепчет так примерно, что нельзя-де помирать, фрицам не досадивши. И спрашивает: «Видел ты, как вели нас сюда, что батарея-то совсем рядом с сараюшкой нашей стоит?»

Батарея эта нам жизни вовсе не давала, ну, сказать тебе, положительно извела нас! А им, видишь, говорить по-военному, сопутствующая задача была задана: определить батарею и сигнал дать по возможности с того места. Ну хоть поджечь чего…

Ефим-то и шепчет солдату: «Слышишь запах?» Принюхались — бензин! Стали шарить: полнехонька сараюшка бочек. А под ними и пол-то весь бензином пропитался.

Солдат-то окончательно ни рукой, ни ногой — так его измочалили. А Ефим твой превозмог себя, накалился духом. Ползает по сараюшке, ищет. Отыскал гвоздь барочный в стене, сломил его, да тем гвоздем и давай по бочкам чиркать…

— Господи! Да как же он?! — чуть слышно прошептала Аграфена.

— Так вот и дали они сигнал. Все полетело к чертям! А по тому сигналу наши вдарили. Накрыли батарею, намертво припечатали… Того солдата взрывом-то и выбросило… В стороне от сараюшки его и нашли. Мы тогда положительно осатанели: на мах взяли — и окопы немецкие, и деревню ту…

Он тяжело вздохнул.

— У меня и помер на руках солдат.

Рассказал Степан и ушел. Долго в избе Аграфены не показывался. Только на работе и доводилось встретиться. Стал он бригадирить, заместо Ефима поставили его.

Не заходил, не заходил Степан в избу к Аграфене, да и удивил. Летом было, ввечеру. Аграфена вымоталась на косьбе. Идет раз с пожни, от народа поотстала. Слышит: позади телега тарахтит. Оглянулась — Степан торопится.

— Садись, довезу!

Что ж… Села. Гикнул и помчал. Только бабы с дороги в стороны брызнули, хохочут.

— Гранька! Смотри, как бы не свернул куды бригадир-от!

Отъехали, коня придержал.

— Граня…. Прости бога ради, если не так чего скажу…

Запнулся Степан, отвел глаза, а у Аграфены и сердце остановилось: не об Ефиме ли что еще — вдруг жив он! С лица сменилась.

— Не пугайся ты, — улыбнулся Степан. — Неуж я такой страшной?

Отлегло от сердца: видать, о другом, не об Ефиме.

— Чего ж бояться, не страшней других…

— Верно?!

— Да ты о чем это?

Опять увел глаза в сторону.

— Боюсь и говорить.

Поймала его глаза — все поняла. Впервые, как потеряла Ефима, радостью задохнулась, но больше того испугалась.

— Не говори… Молчи, Степан…

Степан и вожжи уронил.

— И не надеяться, значит?

Ничего не ответила, соскочила с телеги, пошла к своей избе, а у самой голова кругом. Впервые подумала, что нравится ей Степан. Да неужели ему, парню, девок в деревне мало?

С того вечера заходила молодо, платья, которые годами не надевывала, из сундука перевесила в платяной шкаф. Морщинки ранние, что недавно появились у глаз, сами собой разгладились.

И странно, и тревожно стало. Жнет, бывало, а колосья будто шепчут: «Граня… Граня…»

Встретит Степана — и не хочет, да продаст себя: щеки жжет, глаза не знает куда деть.

Наконец Степан осмелился — пришел без зова. В мягких тенях августовского вечера, в запахах деревенской улицы, где ароматы отцветающих трав переплетались с пряными запахами соломы, в сумеречном уюте избы, где так давно не было мужчины, Степан показался ей подлинным и заслуженным счастьем. Аграфена не противилась ему. Уж очень тосковала по ласке.

А утром, едва Степан вышел, заявилась его мать. Еще месяца не прошло, как надела старая черный платок: на старшего сына получила похоронную.

Давно жили они в соседях, а зашла — не поздоровалась. Покрестилась в угол, где раньше иконы стояли на божнице, и стала у порога, строга и тверда видом. Не сказала, а сквозь бледные губы выцедила.

— Вот что, молода… Ты Степана моего не трожь. Не про тебя растила. Есть у него невеста, давно засватана, и слово родителям давано. Подолом трепать нехорошо… Еще неизвестно, может, вернется Ефим-то. Что тогда?

Камень на плечи взвалила и ушла. Опять Аграфена в думах: «Ой, ладно ли делаю? Какой в этой избе человек жил… Доска памятная. Что ж я при ней, при этой доске, кем себя-то теперь на людях оказываю?»

Весь день маялась Аграфена. Даже грудь запрокалывало, будто гвозди от той угловой доски до сердца дошли.

Свечерело — и снова Степан на крыльцо.

— Нет у меня невесты, окромя тебя… Неужто ослепла вовсе, не видишь: тебя одну люблю?!

Страшно даже стало Аграфене, когда перед ней плакал безрукий солдат. А выстояла. Ушел.