Николаи Жернаков - Бессонница

— Раз вы знаете, зачем же вы едете? — спросил Жуков, понимая, что говорит ерунду.

— А вы не желаете признавать факта, что я на службе? Оставляете право служить только за собой? — засмеялась Шурочка и вдруг оборвала смех. — Поехали, время дорого.

Шофер вел машину так, что она лишь чудом не опрокидывалась на ухабах. Жукова мотало и кидало в кузове.

Из-за шума мотора Жуков не услышал выстрелов. Лишь тогда припал он ко дну кузова, когда брезент в трех местах прошили автоматные очереди и машина замедлила ход. Мотор зачихал, потом замолк. Фургон остановился.

Выглянув, Жуков увидел метрах в ста пятидесяти от дороги, за елочным завалом, танк. Автоматная дробь сыпалась с той же стороны. Людей не было видно. Он заметил их, когда соскочил на землю: гитлеровцы перебегали, от дерева к дереву. Передние были уже в пятидесяти метрах.

В два прыжка Жуков подскочил к кабине. Шофер, навалившись грудью на баранку, казалось, мирно спал. Черная дырка на скуле горела в центре яркой рубиновой каплей.

Шурочка подняла крышку и что-то делала в моторе. Только на миг вскинула на него глаза, крикнула:

— В двигателе понимаете?! Нет? Что же вы стоите? Задержите немцев, пока я заведу!

Только тут Жуков увидел, что немцы уже в двадцати шагах от фургона. Он не помнил, как очутился в кузове, как раз за разом швырнул две гранаты в зелено-серую кучку людей.

Дальше все произошло с быстротой невероятной. Машина вдруг рванулась и пошла. Немцы бежали к ней со всех сторон. Жуков через задний борт кидал гранаты. Брезент прошивали очереди пуль. Наконец грохот затих, и только мотор ревел на ухабах, но тишина все равно казалась оглушающей, даже ушам было больно. Замелькали дома какой-то деревни, и машина остановилась.

Жуков вновь поспешил к кабине. Шурочка лежала грудью на баранке так же, как лежал до нее шофер, который теперь, неестественно откинув голову, сидел рядом с ней.

— Убита… Убита… — хрипло заговорил Жуков, глядя дикими глазами на золото волос, блестевших из-под пилотки, на шинель, мешковато сидевшую на узких девичьих плечах.

Шурочка вдруг подняла голову. И всем были удивительны ее васильковые глаза на веснушчатом лице.

— Жива, — сказала она, слабо улыбнувшись, — только рука вот…

Правая Шурочкина рука неподвижно лежала на подушке сиденья, будто совершенно чужая. Зато левая, маленькая, с длинными розовыми ногтями, так впилась в баранку, точно машина все еще неслась среди пуль и разрывов гранат.

Роте лыжников было приказано к исходу дня овладеть Горбатовкой. Взвод, которым командовал лейтенант Василий Суров, в горячке боя вырвался далеко вперед, но солдаты вряд ли понимали это, вряд ли они так же остро переживали все, как их командир.

Вьюга помогала наступавшим только с утра. К полному рассвету она утихла, и теперь лишь злая поземка вымораживала из солдат душу. Горбатовка, укутанная в снег, как в одеяло, казалась обжитой и теплой, до нее было не более ста метров, но эти сто метров для многих могли быть равны длине всей их жизни. В деревушку можно было войти только через окопы, а из них непрестанно брызгало огнем. И Василий знал, что подавить вражеские пулеметы и минометы сейчас нечем: снарядов в их полку — в обрез.

Лейтенант лежал в воронке от снаряда и сквозь пелену поземки и заснеженный кустик промерзшей соломки пырея внимательно вглядывался. Впереди тут и там дымились снежной пылью вершинки небольших холмиков. Так во вьюжный день на колхозном поле курилась, бывало, поземка над кучами только что вывезенного навоза.

«Положили все-таки фрица порядочно, — подумал Суров ненавистно. — Научились наши минометчики кое-чему за время наступления». Он вспомнил, как вечером гитлеровцы пытались с ходу контратаковать роту лыжников, с присущей врагу наглостью выскочили из Горбатовки. Но командир минометного взвода превзошел самого себя: навесной огонь намертво пригвоздил врага — ни вперед, ни назад. С жестокой радостью наблюдал Суров, как поднимался вражеский солдат для перебежки, делал два-три шага и, словно раздумав бежать дальше, внезапно останавливался, неуклюже тыкался в снег и лежал, прижимаясь к железной от мороза, выметенной ветрами до пожухлой травы земле. Волны тягучей поземки натыкались на него, задерживались, и вскоре обыденно так начинал куриться белый холмик. «Кто же вас просил сюда? — непримиримо думает Василий. — Вот и удобряйте теперь нашу землю, чтобы и впредь неповадно было».

Лейтенант, стараясь не отрывать головы от земли, изогнулся и снова посмотрел назад: далеко ли все же соседи? Но ничего не увидел: вихревой снежок все так же бесновался над полем. Он увидел другое: желтую дугу сигнальной ракеты с КП. И с глухой злобой на свою беспомощность подумал, что ракета не в силах поднять людей.

Вблизи лейтенанта затаилось в воронках, за чахлыми кустиками прошлогодней, выбеленной ветрами и морозами травы, с десяток солдат. А его связной Буков лежит совсем рядом, почти без укрытия, замаскированный только белым маскхалатом.

— Эй, Буков! — тихо позвал лейтенант.

Солдат явно обрадовался живому голосу.

Прижимаясь щекой к неласковой подушке, которую успел наскрести впереди себя, он повернулся обмороженным лицом и произнес без звука, одними губами: «Что?»

— Ползи сюда!

Буков, забывая, что движение может стоить ему жизни, катком подкатился под бок лейтенанту. И тотчас перед ними зацокали пули, а чуть поодаль взорвалась мина, и над снегом взметнулась черная шапка дыма.

— Перелет, — спокойно подытожил Буков, но тут же, озлясь, добавил: — Однако накроет, сволочь!

— Лежать будем — дождемся, — подтвердил лейтенант.

— Дали бы отход, если сил нет наступать дальше, — неожиданно совсем рядом прозвучал голос.

Лейтенант никогда бы не подумал, что перед ним, в десяти шагах, лежит живой солдат.

— Мишка, ты? — просветлел Буков. — Это из третьего взвода, Мишка Карелин, — обернулся он к командиру. — Отбился, видать, от своих в свистопляске этой. Эй, Миша!

— Чего тебе?

— Ты чего там про отход? Зачем же ты от своего взвода оторвался? — говорил Буков, глядя на лейтенанта и как бы приглашая его в собеседники. — Не думал, значит, об отходе. Так-то и другой и третий… Нет, брат, теперь отходить — как дураков перещелкают. Я так понимаю: у них тут каждая кочка пристреляна.

— А что, по-твоему, можно делать в таком положении?

— Приказ надо выполнять! — вдруг отрубил Буков хрипловатым голосом.

Суров впервые пристально взглянул солдату в лицо. С виду это был уже пожилой человек, обросший рыжеватой щетиной. В связные к командиру взвода он попал только вчера, вместо прежнего, раненого, и офицер еще не успел как следует к нему присмотреться. Он терпеть, не мог заросших солдат, но непрерывные бои последних дней извиняли нового связного. Коричневые пятна на обмороженных скулах солдата были круглы и остро напоминали тяжелые медяки петровских времен, которые он находил в детстве на берегах родной Курьянки после водополья. Каска солдату была великовата и нависала над глазами. Они блестели тусклым металлическим блеском, будто тоже были схвачены лютым морозом.