Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

— Ну и черт с вами, — решила Кира, — разбирайтесь как знаете. В конце концов, Нина права — дочь не моя и не мне советовать.

Да и — если честно — какой ребенок в пятнадцать лет?

Но отношения с мужем подпортились. На эту тему больше не говорили — как там и что. Поняла, что аборт Кате сделали и что Мишка передал им приличную сумму денег. Взял он их из заначки — естественно, общей. Складывали туда то, что могли отложить — он и она. Пересчитывали вместе. Брали, если надо, уведомив друг друга. Советовались. А тут она обнаружила, что деньги изъяты, а ей об этом не удосужились сообщить. Обиделась, конечно. Но — промолчала. Ситуация была неловкой по многим позициям — вот и смолчала.

Отношения налаживали долго — инициатором, была, разумеется, Кира. Ну и бог с ним, что и с кем тут считаться? Столько лет вместе.

Назавтра решила звонить Кате — не откладывать на предпоследний день. Вполне допускала, что строптивая Мишкина дочь может от встречи вообще отказаться, скажет, что надо было предупредить заранее, у нее свои планы, ну и так далее. Понятно, что встречаться с женой отца ей не резон — зачем? Отца уже нет на этом свете, Киру она никогда не любила, близости у них не было, а вот обида за мать и за себя — была. Увела мужика из семьи, значит, стерва. Мужей от жены и детей уводят стервы, а не порядочные женщины.

Ах, как не хотелось звонить! Как это мучило и терзало! Но справедливости ради надо признать: Кира никогда не стремилась подружиться с дочкой мужа, никогда не искала к ней подход. Никогда не относилась к ней с теплотой, просто потому, что вообще не умела с теплотой относиться к людям. Даже с собственными родителями это не удавалось. Кира была суховатой, зажатой, внешне холодной. Никто и подумать не мог, что эта молодая и хмурая женщина ради любви и любимого готова на все — на любые подвиги, любые страдания, любые испытания и трудности.

Да, с Катей отношения построить она не смогла — это надо признать. Почему? Да причин было несколько: во-первых, ей не нравилась эта хмурая и неприветливая, грубая девочка. Катя смотрела на нее исподлобья и не собиралась скрывать своего отношения к разлучнице. Во-вторых, Кира ревновала. Конечно, ревновала, видя привязанность мужа, его муки, вечное чувство вины. Обычная женская ревность. Да и сам Мишка не очень стремился их свести, полагая, что это не нужно, совсем ни к чему, лишняя травма для всех. Ну и, в-третьих, если бы она родила, если б у них с Мишкой был общий ребенок, все с Катей сложилось бы иначе. Ну и последнее обстоятельство, окончательно рассорившее их с Катей, — квартира. Чувствовала ли Кира свою вину в той истории? Скорее нет. Но осадочек, как говорится, остался. Вот и получалось, что не только Кире, но и Кате этот разговор, а уж тем более встреча, были в тягость. Два года перед смертью Мишка не мог с ней связаться — трубки она не брала. Информацию — скудную до невозможности — скупо и неохотно сообщала Нина: здорова, поступила в институт, вышла замуж, родила дочку, институт бросила, дура. Но в целом у нее все неплохо.

Пару раз прислала фотографии — Катина свадьба, Катина дочка.

В общем, отношения у Кати и Киры не сложились. Но Кира дала мужу слово, и его надо было держать. Ей необходимо было передать Кате письмо. Она верила, что там, наверху, на небесах, есть жизнь и ее муж, ее Мишка, все знает и видит. Так было легче жить, это примиряло с действительностью.

Зяблика — чудеса! — дома снова не наблюдалось. Интересно, куда он, пенсионер, девается спозаранку? Нет, правда — очень любопытно!

А с другой стороны, хорошо. Разговоры с самого утра — это уж точно не для нее. Раскачивается она медленно, с большим трудом — минут сорок положи как пить дать. Две чашки кофе — она всегда страдала низким давлением, — две сигаретки между этими самыми чашками, просмотр новостей в интернете, тоник и крем на лицо и под глаза. Легкая зарядка — нет, просто разминка, производственная гимнастика, как шутил Мишка. А что, хорошее было дело, между прочим, — заставляли людей подниматься с рабочих мест и разминаться, разогнать кровь.

Вот после всех этих нехитрых мероприятий Кира была готова к каким-то действиям. И к разговорам — в том числе.

Решившись, она наконец набрала Катин номер. Трубку взяли не сразу — Кира уже хотела с облегчением дать отбой. Голос у Кати был недовольный и неприветливый.

— Кира? — Кажется, она очень удивилась. Немудрено.

— Да, я здесь, приехала. По делам? Ну, можно сказать и так. По делишкам, скорее, по мелким.

— Хотите увидеться? — Неподдельное удивление в голосе. Тоже понятно. В том давнем конфликте она, безусловно, винила Киру, а не отца. Своих всегда оправдаешь. — А зачем? — усмехнулась она.

Кира забормотала что-то дурацкое:

— Ну, это необходимо, поверь. Последняя просьба отца, мне надо кое-что тебе передать. Ну и вообще — посмотреть на тебя.

Последняя фраза получилась неловкой, неискренней.

Катя молчала. Потом презрительно хмыкнула:

— А вы в этом уверены? Ну что нам надо увидеться? — Потом снизошла: — Когда мне удобно? Ох, даже не знаю… Ксенька приболела — сопливит. Нет, я, конечно, могу ее оставить одну… Ладно, я вам перезвоню.

— Катя, — напомнила Кира, — я здесь еще четыре дня. Постарайся. Пожалуйста.

И, положив трубку, похвалила себя за этот звонок. Катя, если честно, та еще штучка.

Кира встала и решила пройтись по квартире Зяблика. Не очень прилично и правильно делать это без хозяина, ну да ладно, подумаешь! Ничего криминального.

Да. Ту, прежнюю квартиру, со всем ее антуражем, Кира, конечно, прекрасно помнила — картины на стенах, фарфоровые тарелки екатерининских, по словам владельца, времен. Никто в этом, кстати, не сомневался. Подсвечники из витой бронзы, китайские вазы из тончайшего, хрупкого фарфора, старые турецкие или персидские ковры — Кира, конечно, точно не помнила, что по этому поводу говорил Зяблик.

Был еще гобелен — огромный, на полстены: путешествие Синдбада. И странная, на Кирин вкус, аляповатая картина: зимний лес, в золотой раме с виньетками. Автором ее был художник со смешной фамилией Клевер. Кира о таком и не слышала — оказалось, художник известный и картины его висят в Третьяковке.

Еще два канделябра, козетка, канапе, ломберный столик — именно там, у Зяблика, она не только услышала эти слова, но и увидела сами эти предметы.

Она растерянно стояла на пороге гостиной и не знала, что и подумать. Стены, покрытые выгоревшими обоями, были пусты. Полки с посудой, дорогими сервизами и статуэтками, тоже. Не было и персидского или турецкого ковра — старый, рассохшийся и неухоженный паркет стыдливо оголился и зиял зазорами и щелями. Не было и ломберного столика, и бюро с инкрустацией. Сиротливо стоял диван из прежней жизни, книжный шкаф английского образца и потертая козетка — или канапе? А черт его знает. Надо посмотреть в интернете. Хотя какая теперь разница?