Иржи Швейда - Авария

Он поднялся, в прихожей надел башмаки и выбрался на улицу. После вчерашнего ливня небо словно вымыли. Солнечные лучи обжигали лицо.

Мирек повернулся от мольберта, установленного посреди густого газона перед домом, и поднял тощую руку с кистью, похожую на антенну.

— Ну наконец, а то я уж заподозрил, не клиническая ли это смерть. И как погляжу, до нее недалеко…

— Скверно…

— Теперь-то все позади…

— Скверно из-за тебя…

— Брось трепаться…

— Это ты вчера натрепался.

— Ты и пить не умеешь, и в людях не разбираешься.

— Я тебе больше скажу. Даже тебя не понимаю. Больше ни минуты здесь не останусь. Еду, адье.

— Обидятся. — Мирек указал кистью на окна герра Готта.

— Ты же знаешь, что к ним я больше ни ногой… А ты… решился?

— Я тебе потом дам знать.

— Значит, остаешься… Не смею на тебя сердиться. Наверняка вы с Инкой сошлись на том, что я — куча дерьма. Неудачник, потерпевший крушение, любой ценой хотел перетянуть компаньона на свой пустынный остров. Факт, тут тебе лучше. Немножко терпения — и за это привезут обед на тележечке. Только не забудь, что можно сдохнуть с голоду и у стола, заполненного жратвой.

— Всего, Камил, — проговорил Мирек и повернулся к начатому полотну.

Красноречивый жест. «Прощай — и платочек. Это было прекрасно, но этого было довольно».

— Счастливо оставаться, Мира. В углу намалюй солнышко блинком. Это называется импрессионизм.

— Если поедешь мимо — загляни. Буду рад, — сказал Мирек, уже не отрываясь от полотна.

— Я пришлю тебе из Пршибрама любовную открыточку.

— Оболью ее крокодильими слезами…

— Очень меня тем порадуешь.

— Да никуда ты не поедешь…

— По-твоему, я дерьмак?

— По-моему, ты все-таки не свинья.

— Мерси, Мира.

— Не за что. Ты бы мне то же самое сказал, если бы у меня была дурная башка. Да смотри не сорвись где еще. Ведь пить придется.

— Постараюсь.

Сознавал свою тупость, с ощущением невероятной пустоты и усталости, неприятного смятения, оставшегося после странного прощания с Миреком, Камил осторожно проехал по огромному парку, окружавшему замок, выплыл на своем корабле за пределы санатория и свернул к Би́лине.

Он ехал медленно, не спеша. В ветровое стекло било майское солнце. Через открытое окно долетал чмокающий шуршащий шум асфальта. Справа от шоссе блеснула зеркальная гладь Вшехлапской плотины. Когда-то я купался во Влтаве уже в начале апреля, подумал он, свернул на узенькую тропку, ведущую к плотине, и вскоре остановился на травянистом склоне.

Кроме двух рыбацких лодок с полдюжиной заброшенных серебристых удочек, никто и ничто не нарушало божественного покоя голубовато-серой, отливающей сталью водной глади. И время, и движение словно остановились. Рыбаки на лодках сидели оцепенелые, будто статуи. Камыши, выросшие на отмели у самого устья речушки, даже не колыхались. На противоположном невысоком валу бетонной дамбы сотнями маленьких солнц сверкали мелкие чешуйки слюды.

Камил разделся и, не раздумывая, прыгнул в воду. Будто попав в поток электричества, он на мгновение окоченел, позволил обжигающему разряду пронзить все тело, стиснул зубы и сильными взмахами попытался разогнать бросающий в дрожь холод. Доплыв до бетонированного, залитого солнцем берега, он коснулся ладонью шершавой разогретой поверхности дамбы, поколебался, не стоит ли вылезти и возвратиться к машине по берегу — после непрерывных ливней вода была ледяная, — но потом, резко оттолкнувшись ногами от наклонного вала, быстрыми саженками поплыл обратно.

Запыхавшись, он вышел на берег, пробежался по шелковистой траве и докрасна растер покалывающую иголками кожу куском старой простыни, пока еще не затертой в машине. Сложив простыню, он подложил ее под голову и подставил тело беспощадным лучам полуденного солнца.

Мягкая трава приятно холодила спину. Камил глубоко дышал, разгоняя напряжение, и, прикрыв глаза, смотрел в синее небо. Пятница. Еще две бесконечные ночи до казни. Две беспросветные ночи, прежде чем приблизятся скрипучие шаги и загремит ключ в дверях. Еще две ночи и — конец. Одиночество. Как и где жить потом? Вообще, что такое человек? Только ли машина? Огромное количество солнечного света поглощает каждый квадратный сантиметр моего тела, а оно все-таки остается слабым и немощным. «По-моему, ты все-таки не свинья…» Так высказался Мира. А он мировой парень. Две ночи, прежде чем загремит ключ в дверях. Но я уже не хочу сидеть в одиночке, наедине с самим собой. Не хочу. Хватит с меня всяческих бегств. Вернуться, в сущности, легко и просто. Принять наказание, каким бы оно ни было. Самоубийство — та же трусость.

Освежившись и внутренне окрепнув от внезапно принятого решения, Камил со скоростью сто двадцать километров в час домчался до Обрниц и на перекрестке повернул к своему микрорайону.

За закрытыми окнами недвижно сомкнулись занавеси. Балкон был тоже пуст и заперт. С бьющимся сердцем Камил сунул ключ в замок, его пришлось повернуть дважды, прежде чем дверь открылась и он смог войти в пустую квартиру.

Всегда, когда я на что-нибудь решаюсь, ты убиваешь меня, Здена…

В растерянности ходил он по комнатам: вот здесь я думал устроить кабинет, а тут — нашу спальню, детскую и просторную гостиную, — но нигде не обнаруживал ни следов их присутствия, ни оставленной записки. По вещам в гардеробе нельзя было установить, куда она отправилась, он только понял, что она не уехала. В отчаянии он закурил сигарету, но после первой же затяжки закашлялся от резкой боли в легких и яростно отбросил эту ядовитую отраву в эмалированную раковину.

Тишина пустой квартиры удручала, углубляя ощущение одиночества и рождая множество неприятных вопросов. Камил включил проигрыватель, в задумчивости разглядывая тщательно подобранные пластинки.

Во внешнем виде стенки что-то переменилось. На виду стояла шкатулка с фотографиями. Груда блестящих, отлакированных воспоминаний. Остановленное время. Он забыл про музыку. Усевшись в кресло, Камил открыл шкатулку.

Семнадцатилетняя Здена в белой шубке перед заснеженными статуями на Карловом мосту. Красавица девятнадцатилетняя Здена на фотографии окончивших гимназию. Здена — студентка первого курса медицинского факультета.

Тогда мы познакомились. Был последний день февраля, бал у химиков, и я задыхался от тоски и сожаления, что такой девушки мне не заполучить никогда. Она точно соответствовала тому типу женщин, которые мне нравились до умопомрачения, но они всегда мною пренебрегали. Высокая и стройная, с длинными волосами, решительная и в то же время хрупкая и нежная… Она была слишком хороша и совершенна, чтобы я хоть на секунду поверил, что когда-нибудь она будет моей… Я не мог представить себе, что у таких прекрасных женщин вообще бывает сердце, что они могут принадлежать кому-то одному, и тем не менее не прошло и месяца, а наша привязанность переросла в любовь, такую огромную и неожиданную, что совершенно лишила меня рассудка, а заодно и стипендии отличника. Жизнь в Праге, до тех пор несколько строгая и аскетическая, хотя денег, вообще говоря, хватало, вдруг сделалась небывало насыщенной и смела рубежи и границы, которыми я себя трусливо окружал, ограничивая свои фантазии. Диплом инженера я получил уже только потому, что здорово повезло…