Иржи Швейда - Авария

На противоположном конце провода молчали, слышалось только прерывистое дыхание.

— Камил!

Он узнал укоряющий голос отца, но не ответил.

— Камил! — прозвучало уже настойчивее, так, что у него мурашки побежали по спине, но Камил только всхлипнул (нет, это не слезы, мне хотелось бы теперь признаться тебе, отец, как низко я пал, что я брошен, потерян и одинок, что я люблю и отвергаю мысли об этом, это я бегу и мне нестерпимо страшно), повесил трубку и, преследуемый повторными звонками, плотно сжав губы, вышел из дому.

Открыв дверцы машины, он сел на руль. В чемодане и на заднем сиденье — весь мой мир. С запасом горючего, будто для межконтинентальной ракеты, я могу стартовать в Обрницах, а утром пристать где-нибудь в Братиславе. Я волен, я изгой. Мне уже ничего не страшно.

Бросив взгляд на окна своей квартиры, которую он с таким нетерпением ждал два года, ради которой столько ссорился, а пять дней назад навеки покинул, он включил скорость и окончательно разлучился со всем.

Знакомая дорога снова замелькала перед Камилом, и снова его охватила странная тоска и тревога. Ему было знакомо это чувство. Такую же тоску он испытал три года назад, когда на главном вокзале прощался со Зденой, уезжая на военную службу. Недалеко. Всего сто километров поездом. Но такие отъезды измеряются не километрами. Такие отъезды измеряются месяцами, бесконечными одинокими ночами, часами раздумий и воспоминаний. Он знал эту тоску, но и умел обороняться от нее. Всегда должен быть превосходно разработанный план. Ни секунды, проведенной в бездеятельности. Он досконально изучил это состояние и старался взвесить, предпочтительнее ли сегодняшняя ситуация, чем та, во время отъезда с главного вокзала. Тогда он не смел позволить себе забвения, поскольку было куда возвращаться. Сегодня он тоже уехал, но теперь у него не было даже призрачной надежды вернуться назад.

Садовая калитка была заперта, а окна особняка занавешены плотной темной шторой. Пронзительное дребезжание звонка пронеслось по всему дому, но нигде не раздалось ни шороха. Значит, Петр уехал, подумал Камил. Значит, шестнадцать тысяч ухнули. Собственно, я не очень-то и рассчитывал на них. Это было строптивое упрямство, потребность наказать прощелыгу-спекулянта.

Погода с утра стояла великолепная, и не хотелось зря терять время. Наверное, лучше поехать выкупаться в одном из трех литвиновских водоемов, а потом погреться на солнышке. Проклятущая пустота. Камил завел мотор и направился к Чешскому Иржетину.

На бетонной площадке перед дачей, поблескивая, стояло в ряд несколько машин. Со знаками Великобритании, Германии, «форд» Петра и «симка» с номером города Моста. Изнутри слышался хохот и смесь чешских, немецких и английских слов. Вавилон.

Закурив, Камил неторопливо повернул к террасе. Солнце ярко освещало ослепительно желтую штукатурку, и она сверкала, будто усеянная драгоценными каменьями. Буки на противоположном склоне сочно зеленели. Высокая трава под порывами легкого ветра волновалась, как то море. Весна здесь, в горах, всегда запаздывала, но была тем великолепнее.

Голоса, доносившиеся из комнат дачи, усилились и стали отчетливы. Ночь, любовь, деньги, свобода, наряды, ласки. Сводничество. Любовь за несколько марок. Камил поднялся по лестнице и носом к носу столкнулся с возбужденным Петром.

— Привет, Камил. Тебя нам тут недоставало… — пьяно забормотал Петр, пытаясь обнять гостя рукой, в которой держал полупустую хрустальную рюмку. — Большие торжества, — заговорщически прошептал он. — Первые клиенты, но, скажу тебе, экстракласс. Пройдем, мы отлично повеселимся.

— Достал деньги? — грубо оборвал его Камил, потому что отвращение, которое вызвали в нем назойливые приставания пьяного Петра, снова подтолкнуло наказать его.

Петр благосклонно улыбнулся.

— Сколько ты просишь? Пятнадцать? Двадцать? Если проведешь отопление, дам на лапу тридцать. Да что там тридцать, охотно выложу все сорок!

— Я подумаю, — обрезал его Камил и затолкал податливого Петра в комнату.

За столами в холле развалясь сидели несколько пижонов и четыре принаряженные девицы, на подносах стояла уйма бутылок и рюмок, горы жареного миндаля в хрустальных вазах, и среди всего этого — то ли в роли хозяйки, то ли служанки — порхала Регина. Бросив на Камила уничижительный взгляд, она презрительно улыбнулась и с гордо поднятой головой удалилась в столовую.

Зайдя в кабинет, Петр выдвинул ящик письменного стола и без звука выложил перед Камилом пачку банкнот. Камил заколебался. Этот негодяй, собственно, обеспечивает себе безнаказанность. Подачкой покупает мое молчание. И откуда он их берет? Неиссякаемым потоком деньги текут в ящики его массивного стола… Перегнув пачку пополам, Камил засунул деньги в карман. В конце концов, это можно расценить и как подарок. Получен без свидетелей и без доказательств.

— Сойдет? — спросил Петр.

— Ничего.

— А об отоплении договоримся?

— Когда мне понадобятся твои паршивые гроши, я тебе звякну! — бросил Камил, озлясь, что он не в состоянии швырнуть эти сотенные и отказаться от них, а избранная им форма наказания не произвела на Петра заметного впечатления; он хлопнул дверью. Собственно, я такая же свинья, как и он…

Сидевшие в зале образовали тесный кружок. Казалось, что они и впрямь очень веселы. Все были вдрызг пьяны и не признавали никаких запретов. Эсперанто гнусности, мелькнуло у Камила; подойдя к Регине, занятой приготовлением желто-каштанового грога — от нее так и разило ромом, — он с ненавистью хлестнул ее словами:

— Впервые вижу бабу в роли евнуха!

Он расквитался с ней за тот презрительный взгляд, которым она окинула его вместо приветствия, и через холл прошел на террасу. Сеансы любви в верхних покоях с лихвой возместят Петру все, что он вынужден был мне вернуть.

Не в силах унять беспокойства, Камил серпантином спускался вниз, в долину. Куда-нибудь. Собственно, никуда. Какими же возможностями бегства и взлета ты располагаешь, Камил Цоуфал? С опустошенным наполовину баком четвертый день беспомощно и глупо мечешься ты между Литвиновом, Теплицами и Мостом, по рукам и ногам связанный, полный непостижимого и безумного упования, что за тебя все решит некая фатальная сила, не воплощенная ни в одну конкретную форму.

Роскошный, надменный майский день. Неизменно серый Литвинов сказочно сверкает под солнечными лучами, как будто наивная картинка из альбома с разноцветными фотографиями. По тротуарам расхаживают, тесно прижавшись друг к дружке, влюбленные, на трамвайной остановке целуется парочка.

Это я утратил. Раз и навсегда. Куда же подевалось наше чувство, наша любовь, ведь она на самом деле была, пока из-за какой-то нелепости не обратилась в страх, любовь, от которой перехватывало дыхание… Возвращаться назад нет мочи. Да и некуда возвращаться. Поселюсь один в какой-никакой пршибрамской общаге, бог весть с кем, потому что инженером в шахте меня не поставят, значит, с каким-нибудь бедолагой вроде меня, он будет растапливать печь моими книгами, а пластинки приколотит к стене вместо украшений. Надеяться, что Мира позвонит и скажет, что едет со мной, — пустое дело…