Виктор Джин - Из Декабря в Антарктику

Затем пришла зима.

Самый злобный и беспощадный Декабрь.

С тех пор о Поваре ничего не слышно.

Упав в снег, переворачиваюсь на спину. Смотрю на черное небо, изрезанное переплетением веток — как трещины на лобовом стекле. А что, если там наверху кто-то бродит по небу, как по тонкому исцарапанному льду?

Поднимаюсь. Ползу дальше, через сугробы. Ладонь, покрытая кровавой коркой, ноет.

Рюкзак давит на плечи. Руки и ноги проваливаются в снег. Утопаю по самую задницу, гребу руками. Ветер швыряет охапки снега в лицо. Снег набился в ботинки. Штаны, впитав сырость, склеились с кожей.

Снежные наносы преобразили очертания местности. Ползаю туда-сюда, распихивая сугробы. Не найти нужный.

Делаю взмах, протыкаю черенком лопаты рыхлую дюну — деревяшка проваливается в пустоту.

Прорываюсь дальше. И дальше.

Снова пустота.

Взмах, дерево ударяется о металл. Да!

Раскидываю снег в стороны. Из снежной толщи показалась битая фара. Углубляюсь, обкапываю черный капот.

Водительская дверь поддается, забираюсь внутрь. Если бы не снег, укрывший машину, дверь ни за что не отворить. Влажный ветер склеивает стыки кузова и держит крепче сварки.

Двигатель схватывается и тут же глохнет.

Один-два-три-четыре-пять.

Поворачиваю ключ.

Машина кашляет, трясется, но не оживает. Ну же, давай!

Один-два-три-четыре-пять…

Громкий рык мотора разлетается по округе.

Отлично! Сейчас прогреюсь, расчищу впереди лопатой и вырвусь из снежного плена. Заберусь на проселочную дорогу, в колею, и путь в город открыт.

Открываю бардачок. Дрожащими пальцами достаю распечатку билета.

Ночной рейс до Бангкока. Смотрю на часы.

Толстые хлопья тают, соприкасаясь с лобовым стеклом. Размывают очертания мира. Дворники смахивают воду со стекла: туда-сюда, туда-сюда. Тусклые огни сочатся в темноту салона.

В городе на шесть градусов теплее. Это создает иллюзию безопасности. Ты не замечаешь, что город тоже остывает, каждый день, по чуть-чуть, как покойник.

В офисных зданиях еще горят окна, многоэтажки светятся клетчатым узором.

Машин много, но гораздо меньше, нежели обычно. В такой снегопад водители бросают автомобили и пересаживаются на метро.

Въезжаю в индустриальную зону. Неподалеку дымит котельная. Пенистый дым из полосатой трубы застыл в морозном воздухе и не шевелится. Пустая темная дорога, укрытая снежным ковром. Электростанция. Мебельный завод. Упираюсь в ржавые ворота, напоминающие исцарапанный капот грузовика. Подаю гудок.

Тишина. В свете фар медленно сыпятся гипсовые крошки.

Выдаю еще пару гудков.

Выходит бородатый старик в серой ушанке. Какое-то время щурится, затем одобрительно поднимает варежку. Примыкает всем весом к воротам.

Огромные створки поддаются, но с трудом. Старику приходится прикладывать все усилия, его валенки скользят, но он держится — продолжает тянуть. Его не опрокинуть. Действует умело, будто за его горбатой спиной сотня ледяных декабрей. А ржавые створки он знает лучше, чем жену и детей.

Долго-долго наблюдал я за сгорбившимся силуэтом, отпирающим ворота. Казалось, это никогда не закончится…

Машина медленно взлетает к потолку ангара. Железные предплечья поднимают тяжелый кузов. Колеса, блестящие от вкраплений шипов, обвисли. С порогов падают налипшие куски грязного снега.

Таджики в комбинезонах ползают снизу. Светят фонариками, обстукивают подвеску. Выкрикивают что-то про рычаги, затем про шаровые.

Помещение заполнено автомобилями, сбитыми впритирку. Вдоль стены стоят черные колонны шин. Груды запчастей, запах керосина, гари и чего-то приторного. В сторонке рабочий жарит лук на огне.

На грязной столешнице кряхтит магнитофон. Пыльный динамик сбивчиво выплевывает обрывки радиоволн. Ловит то одну волну, то другую. Выдает какую-то ересь. Хриплые куски арабской мелодии перемежаются с новостной сводкой, и все это постукивает, троит, как старенький мотор с замасленными свечами.

Смотрю на часы. Рука снова кровоточит и капризно ноет. Роюсь в ящике с инструментами, нахожу чистую тряпку. Перевязываю рану.

Подходит азиат с тонкими, как у сома, усиками. На нем персидский халат, расписные тапочки и тюбетейка.

Держит пакет с финиками.

— Рейкэ тичет, — говорит узбек, — и пороги гнилые.

Кладет финик в рот.

Затягиваю зубами повязку на ладони.

— Ско-ко? — бубню.

— Фара битая, — жует финик. — Сто шестьдесят.

— Епт, ты шутишь? — поднимаю глаза. — В прошлый раз говорил двести двадцать!

— Сегодня есть новый день, — щурится.

Он достает изо рта обсосанную косточку и тычет мне в лицо.

— Вчера не стоит и косточки.

Придвигаюсь вплотную к подлецу.

— Это же додж, а не жигули, — указываю под потолок.

— Ржавое дно, — ухмыляется тот, бросив косточку на пол.

Кладет в рот новый финик.

— Да мне плевать, цена минимум двести, ты понял?

Узбек замолчал. Задумался о чем-то своем, поглаживая усики.

Нервничаю.

— На все воля Аллаха, — заключает тот.

И расплывается в хитрой улыбке, с щелью между резцов.

Стою в недоумении.

Узбек протягивает пакет.

Забираю финики.

Следом забираю пачку мятых купюр, пересчитываю и прячу во внутренний карман.

Подхожу к столешнице и вытаскиваю из металлического ящика разводной ключ:

— Это я тоже возьму.

Чумазые силуэты в комбинезонах, шумевшие все это время в мастерской, вдруг затихли. Прекратили работу. Выползли из-под машин и открытых капотов, злобно косятся.

Направляюсь к выходу.

— На все воля Аллаха, — провожает меня голос.

Металлическая дверь с дребезжанием захлопнулась.

Снаружи темно. Настырно падает тот же самый снег.

Забиваю трубку. Чиркаю мокрой спичкой.

Выпускаю дым.

«Ржавое дно», — сплевываю в сугроб.

В этой проклятой сырости все ржавеет, даже додж.

Под землей тепло, но руки все равно ледяные. Эскалатор медленно поднимается вверх, и конца ему не видно — растянулся бесконечной кишкой. Настолько метро здесь глубокое. И теплое.

Жую финики, рассматриваю прохожих, плывущих в обратном направлении. Серые, коричневые, черные силуэты в меховых шапках и с потухшими взглядами. Перевозят в руках брезент, замасленные канистры, лак и краску. Кто-то тащит на горбу выхлопную трубу.

Нет, все же мир — это не радио, а картина.

Вот что поменялось.

Сначала был Брейгель, а сейчас Босх. Только поглядите на этих чудищ на эскалаторе!

Нас всех поместили в адскую картину. Все мы — мазки.

Да, разного размера и оттенка, но физически — та же самая вонючая краска. Консистенция. Понимаете?

Каждый мазок, сам по себе, не несет ничего, кроме формы и цвета. Но вместе они составляют образ, законченное изображение. Это называется синергия. И то высшее сознание, наблюдатель в музее, который перешел в новый зал с Босхом — он-то, естественно, воспринимает не сумму мазков, а цельный образ.