Виктор Джин - Из Декабря в Антарктику

Так вот, нам, как мазкам, какая, в сущности, разница? Можно находиться в любом углу полотна: стать частью фона, бликом, тенью. В конце концов все мы играем на единый образ, и никто нас как отдельный мазок не воспримет. Поэтому не все ли равно? Лежать снежинкой на пальто человечка у Брейгеля; или у страшного Босха торчать веткой из задницы пучеглазого существа. Успокойся, у мазков нет имен, и никто не узнает, что тот позорный штрих — это ты.

Но есть проблема — эстетика страдает. Вкус художника не позволяет смириться. Именно в этом заключается фундаментальная разница между мной и каким-нибудь Поваром. Ему все равно. А мне нет. Я не согласен. Не стану мазком на заднице, и точка! Отказываюсь.

Выхожу из болтающихся створок станции Чернышевская.

Свет и ларьки. Мишурой сыпятся белые бабочки. Касаются тротуара и тут же становятся грязью. Коричневая жижа цепляется к ботинкам. Подхожу к точке с цветами, смотрю на тюльпаны. Дохлые.

Следую вдоль домов. Горящие окна многоэтажек косятся, провожая взглядом.

Ощущение, что город утонул и погряз в болоте. Первые этажи зданий ушли под землю. В бесчисленных подвалах живет память о голоде. Под толщей торфа закопаны мертвые.

Заглядываю в огромную витрину, украшенную новогодними блестками и серпантином. Иней, расписавший узорами стекло, мешает разглядеть что внутри. За стеклом светло, доносятся людские голоса, движение, смех, звук ножа, ударившего по фарфору…

Чтоб я сдох, это то самое кафе!

Вслушиваюсь, пытаюсь поймать что-то ускользающее… какой-то затерявшийся во времени диалог… еле уловимый запах…

Продолжаю путь. Упершись в чугунную ограду, перекидываю рюкзак и перелезаю через препятствие. Плетусь вдоль аллеи, освещаемой тускнеющими фонарями, утюжу ботинками рыхлые наносы.

Прохожу мимо церкви, надавливаю на дверь — закрыта. Пальцы мерзнут.

Поворачиваю в арку, эхом разносятся шаги. Где-то здесь в облупленных, измазанных рисунками стенах, навсегда растворился Повар. Смутные очертания его усатого профиля отпечатались среди неумелых граффити.

Внутренний дворик зажат высокими стенами. Поднимаю голову, пытаясь пробиться взглядом сквозь блестящие точки. Тускло светятся редкие окна, как остывающие клетки организма. Ячейки отмирают, скоро потухнут все. Эта зима — последняя. Съеденным луковицам не суждено взойти весной. Смотрю на часы.

Отпираю маленькую дверь, ведущую в подвал.

Темно. Под ногами слой воды. Следую вдоль переплетений труб. Из ржавых стыков сочится жидкость.

В свете фонаря мелькают крысы. Прячутся чумные в паутинах коммуникаций.

Добираюсь до нужной трубы. Все готово, чтобы запечь праздничный торт.

Смотрю на сырой потолок.

Помещение, что находится там, сверху — я все про него знаю. Поднял бизнес с нуля. Вложил душу, всего себя.

Бизнес был моим единственным ребенком, а эти суки забрали его!

Пирог перекрытия здесь вполне новогодний: бетонный каркас, деревянные лаги и настил дюймовки, а поверх влагостойкая фанера двенадцать миллиметров.

Да, чуть не забыл, и самая-самая сладкая начинка — пенопласт. Он плотно уложен между лагами. Спрессованные белые шарики при горении выделяют ядовитый дым, который задушит быстрее, чем успеешь опомниться.

К слову, пенопласт не только в полу, но и в стенах. Он буквально везде! Распихан по всему помещению. Спросите, почему так много пенопласта?

Спасибо белорусам с соседней стройки, которые воруют материалы, а прораб на это закрывает глаза. За две бутылки водки и мешок картошки я приобрел шестнадцать кубов сладкого зефира.

Обожаю сезон новогодних распродаж.

Глаза закрывает не только прораб на стройплощадке. А также пожарный инспектор, который никакой пенопласт не замечает. Почему? Купюра достоинством в пять тысяч рублей побуждает забыть о достоинстве. Инспектор совсем не видит пенопласт. И никто не видит пенопласт.

Только я его вижу, и не стану больше закрывать глаза.

Кальянный дым рисует узоры. В колбе булькает белая жидкость. Кальян на молоке идеально сочетается со вкусом лесных ягод.

Дагестанец, высокий, с удлиненным смуглым лицом, присосался к шлангу. Выдыхает струю дыма в форме брокколи. Округляет рот и пускает вдогонку два кольца. Потом резко разбивает дым кулаком. Узоры рассеиваются.

Сидит довольный. Волосатой кистью, с пушком на каждом фаланге, чешет бороду, кудрявую и запутанную, как проволока. Усов нет, отчего он походит на уродливого боцмана.

— Ищь, харош кальян с малачком, да, братва?

Двое других одобрительно кивают: «Да-а, да-а». Они с такими же курчавыми бородами.

Между дагестанцами сидит толстячок, облысевший, напоминающий бухгалтера. Ростом не выше метр шестидесяти. Вытирает платочком потный лоб и крепко сжимает в руках кожаный портфель.

— Молоко дает сил, — произносит главный дагестанец. — У нас в горах лучшее молоко. И коровы здоровые, и женщины тоже! Ух, вот как схватишь за курдюк, — врезается волосатыми пальцами в воздух, — не то, что ваши худощавые доски. Хотя, они тоже вкусные… Так-во, утром выпиваешь стакан парного, как только подоили корову. И бежишь с братьями десять километров. Кто быстрее прибежал выпивает еще стакан. Такие правила.

Говорящий разлегся на подушках с блаженным видом.

— Поэтому мы крепкие, борьбой занимаемся. Знаешь сколько у меня боев в клетке? Больше десяти. Два перелома носа, а вот эта рука… — показывает предплечье с синими разводами, — в трех местах раздроблена, пришлось пластину вставлять.

Смеется.

— Завтра у меня новый бой, — чешет ногтем прыщик на щеке, — с каким-то белобрысым. Покараю ублюдка, иншаллах.

— Иншаллах, брат, — вторят бородачи.

Толстячок подхалимски улыбается.

Дагестанец затягивается, вбирает в грудь много дыма, как пылесос. Никому другому не предлагает кальян.

— А если не ляжет белобрысый, то мы после боя с ним отдельно поговорим, ведь так?

Достает зачехленный на поясе нож и втыкает в деревянный столик.

Кальян трясется. Угли звонко попадали на стальную тарелку.

— Эй ты, сладенькая! — кричит девушке за барной стойкой. — Подай еще кальян, и чтобы арбуз чувствовался. И абсента мне и моим братьям.

Сукин сын. Ведет себя как хозяин.

И не платит.

Они никогда не платят. Чертовы паразиты.

Подаю кивок Насте, чтобы готовили кальян.

— Можно потише? — обращаюсь к бородачу. — Клиентов распугаешь.

— Че ты сказал? — выпрямляет спину. — Ты Дарвина читал?..

Вскакивает с подушек на ноги.

— Дай-ка я тебе поясню, дорогой. Это элементарно. Вчера у нас был день итальянской кухни, мы по четвергам кушаем пиццу, такая традиция. Нам даже не нужно звонить и заказывать, сечешь? Мы догоняем на Обводном канале одну из малолитражек, что доставляют еду, и прижимаем к обочине. Так-во, выходим мы вчера с братьями, а за рулем пиццы какой-то хилый студент в смешной шляпе. Вытаскиваем говнюка, а он весь трясется, как воробушек, и под ним образуется лужица, капает из-под штанины. Короче, обоссался студент!