Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Он считал себя давнишним должником отца Мане Кина. А то, что причитается мертвым, нужно заплатить их детям. Ведь это отец Мане Кина уговорил его покинуть родину. Он рекомендовал Жокинью своему родственнику, управляющему компанией «Шипшандлер» на Сан-Висенте. Тому оказалось нетрудно устроить его помощником повара на корабле, идущем в Панаму. А отправиться в плавание — это все равно что начать вычесывать из волос перхоть, услыхал он как-то раз от бывалого матроса, стоит только заняться этим, и потом не остановишься. Судьба долго носила Жокинью по морям — лет десять или двенадцать, он теперь и сам сбился со счета, — бросая его то на один, то на другой пароход, к грекам, китайцам, норвежцам, американцам; дважды корабль, на котором он плыл, шел ко дну, в одном из кораблекрушений он чуть было не утонул, проведя в ледяной воде шесть часов; побывал он в Японии, в Китае, повидал, хоть и мимоходом, все пять континентов, узнал о нищете и стремлениях народов, об отчаянной борьбе жителей различных широт за лучшую долю и, устав от бродячей жизни, осел наконец в Буэнос-Айресе. Но пробыл там не больше года. В то время Жокинья был многообещающим юношей, как он любил себя называть, без семьи, без друзей, без пристанища. После того как он не очень успешно попытался обосноваться в портах Южной Бразилии, судьба (он говорил о ней как о прокуроре или импресарио) свела его с невозмутимым, добродушным толстяком, который тоже искал компаньона, ведомый, сам того не зная, счастливой звездой. Как и Жокинья, бедняга был одинок и метался по свету, словно сухой осенний лист под порывами капризного ветра. И настолько походил на Жокинью своей страстью к бродяжничеству и своим одиночеством, что встреча эта показалась обоим знамением, точно их общий жребий определил ее заранее, по секрету от них самих. Судьбы их, словно братья импресарио братьев паяцев, так напоминали одна другую, что, раз повстречавшись, эти люди соединились навек, как сливаются при плавке куски металла. Едва увидевшись, они поняли, что двум разрозненным половинкам в конце концов удалось обрести друг друга.

В Манаусе по соседству с Рио-Негро они открыли у дороги скромный кабачок, где со временем стали подавать горячие блюда; число посетителей заметно увеличилось. Потом построили маленькую лесопилку, приобрели несколько гектаров леса, расчистили их под пастбища и пахотные земли. Компаньон остался вести дела, а Жокинья отправился на родину заглушить не утихавшую в нем тоску.

Кроме кабачка и земельного участка, Жокинье принадлежал великолепный жилой дом в центре Манауса. Он женился, но жена умерла во время родов пять лет спустя после свадьбы: сын, родившийся мертвым, был не от него (Жокинья оказался бесплодным), а от друга дома, как это нередко случается. Теперь он жил один и не чувствовал ни малейшего желания во второй раз обзаводиться семьей. Женитьбу он считал единственной авантюрой, которую не стоило повторять.

Жизнь трудна. Тот, кто оглядывается назад, видит величественную и прекрасную гору. Он уже не замечает крутых подъемов и не распознает издали пропастей и оврагов. Никто, кроме нас самих, не может поведать об усталости, которую мы испытали, об опасностях, подстерегавших нас на каждом шагу, о душевных муках и отчаянии, которые, точно кандалы, сковывали наши ноги, только мы знаем, какой путь мы прошли, чтобы достичь желанной цели. Кому было известно что-нибудь о Жокинье, пока он отсутствовал? Кто мог сосчитать препятствия, которые он одолел, нередко рискуя головой? Только он сам, плутающий по извилистым тропинкам жизни, гонимый ветром, как сухой лист, в непроходимом, бескрайнем лесу обманов и разочарований!

Лицо его казалось невозмутимым, глаза сохранили блеск и младенческую чистоту. Куда же тогда деваются следы от пройденного нами пути, если наше лицо и наши глаза остаются непорочными? Когда бы Жокинье вдруг взбрело на ум рассказать о себе, слушателям открылось бы много неожиданного. Каждый подумал бы, что ему не под силу сделать то, что сделал Жокинья, и прожить жизнь так, как прожил он, однако у всех были свои злоключения и невзгоды, жизнь любого человека трудна по-своему, особенно честно прожитая жизнь, и в памяти каждого обязательно хранится хотя бы несколько трудных дней.

Когда Андре приблизился к беседке, стуча по мощеной дорожке подбитыми гвоздями ботинками, Жокинья сбросил с лица платок.

— Да, хорошую все-таки я прожил жизнь…

Сухощавый, но крепкого сложения, с пегими редеющими волосами, Андре не выглядел на свои семьдесят лет, его огромные мозолистые руки не боялись никакой работы.

— Знаешь, дружище, я чувствую себя совершенно разбитым. Собственное тело мне в тягость.

— Все вы моментально сдаете в чужих краях.

Жокинья уперся руками в бока:

— Ты, наверно, хочешь сказать, что я постарел? Нет уж, дудки! Хотя, признаться откровенно, порой я завидую твоей молодости, пусть даже ты на добрый десяток лет старше меня… Представь себе, завидую, да, завидую…

Оба расхохотались. Андре присел на каменные перила рядом с гостем.

— Я сплю только в постели и только но ночам, — заговорил он. — Поднимаюсь чуть свет и день-деньской на ногах, чтобы у жучка-короеда времени не было точить мои кости. А тебе я посоветую ходить пешком, сбрасывать жир, тогда и телу станет легче. Сегодня ты носа из дому не высунул, даже не навестил куму Жожу… А тебе непременно надо пойти туда самому, чтобы поставить точки над i…

— Ты прав, дружище, да и время уже поджимает. Но я слишком устал за последнюю неделю. Сегодня я должен был отдохнуть. Завтра обязательно схожу к куме, тем более что мне очень хочется увезти с собой этого паренька. Дня через три самое большее я должен отплыть на Сан-Висенте. У тебя гора с плеч свалится после моего отъезда.

— Какое там! Иногда мне все здесь кажется таким опостылевшим! Я буду рад, дорогой, если ты еще несколько деньков погостишь. Ты же сам видишь, что ничуть меня не стесняешь. Когда мне надо работать, я просто не обращаю на тебя внимания, словно тебя и нет вовсе. Я не развожу антимоний, сам знаешь. Живу своей жизнью, а ты своей.

— Не хватало еще, чтобы ты носился со мной как с писаной торбой! Я тебе опять скажу, по сердцу мне пришлась повадка моего крестника. На вид он вроде бы парень застенчивый, в разговоре робеет и больше отмалчивается, двух слов не может связать, но его легко направить на верную дорогу. Говорю тебе со всей откровенностью: с моей стороны это не каприз и не причуда. — Жокинья замолчал на мгновение, чтобы перевести дух. Ему было необходимо выговориться. — Что правда, то правда, я чувствую себя одиноким. Пожилые люди нуждаются в детях. Из чисто практических соображений, а вовсе не из сентиментальности. Я отнюдь не богач, но кое-какие сбережения у меня имеются. А когда нас настигнет смерть, никто не знает. Она приходит, не спросив разрешения. Я часто вспоминаю одного уругвайца… Я тебе потом о нем расскажу. Понимаешь, семьи у меня не получилось. Хорошо хоть, перед отъездом я окрестил этого парня, хорошо и для него и для меня. Покидая Манаус, я сказал компаньону, что еду повидать родные места и забрать сына, которого там оставил. — Жокинья осторожно пригладил волосы рукой, снова положил ее на колени и продолжал уже другим тоном: — В конце концов долгие странствия по свету ожесточают человека, убивают в нем все чувства; со временем мы убеждаемся, что тоскуем не столько по родным местам и людям, сколько по прошлому, которое связано с этими местами и людьми. А наше прошлое в конечном счете и есть мы сами. Как видишь, тоска эта призрачна, можешь мне поверить. Она умирает, когда исчезают породившие ее причины, когда мы осмеливаемся переступить черту, за которой жизненные трагедии нас уже не волнуют. Под ударами судьбы наша душа меняется. Вот что, должно быть, имеет в виду ньо Лоуренсиньо, когда говорит, что мы теряем душу. Но тоска умирает еще и потому, что привычки, жизнь, друзья, оставленные нами на родине, тоже меняются, и прежде всего меняемся мы сами. Возьми хоть меня, к примеру, и моих прежних друзей, конечно, о тебе нет речи. Я поразился, увидев, что ручейки не текут с утесов, как прежде. Засуха сделала людей совсем иными: скаредными, эгоистичными, недоверчивыми. Один ты остался таким, как был, вот оно что. Ты тот же парень, что вкалывал когда-то вместе со мной в Долине Гусей, работяга, честный, преданный друг, только постарше стал. Я хотел бы найти здесь трех-четырех человек, похожих на тебя, чтобы уехать со спокойной душой и — кто знает, — может быть, вернуться в один прекрасный день навсегда. Лело и Антониньо умерли. Сансао превратился в старого брюзгу, забился, как крот в нору, в свою лачугу и носа не высовывает. Ньо Лоуренсиньо, самый старший из нас, человек образованный и когда-то общительный, совершенно свихнулся. Мартинса мне не удалось повидать, ты говоришь, он сделался важной птицей, да жаль его, беднягу, того и гляди, в луже захлебнется. Не знаю, хорошо ли это, когда люди цепляются за пустые иллюзии и не замечают, как смешно выглядят они со стороны. Алваро, тот уж никуда не годится, живой мертвец, которого ничто не удерживает на этом свете. Лишь ты, дорогой, продолжаешь оставаться прежним, но одна ласточка весны не делает, надо набраться терпения. А на Сан-Висенте я вообще не встретил старых друзей. Одни умерли, другие разбрелись по свету кто куда: те, что побогаче, отправились в Лиссабон, менее удачливые плавают по морям или эмигрировали в Северную Америку, кое-кто на свой лад подражает Мартинсу. И так везде. Куда бы я ни направился, всюду чувствую себя одиноким.