Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

В Манаусе у меня есть друзья. И скажу больше, там я чувствую себя как дома. В толк не возьму, каким это образом население огромной страны может так походить на наш народ. Я тебе об этом уши прожужжал. Да беда в том, что приятели, с которыми я сошелся, — старые люди, но не старые друзья. А ведь так тяжело, когда недавние товарищи слушают о твоем прошлом лишь из любопытства. Прошлое не соединяет нас с ними неразрывными узами, основа этой дружбы, порой очень прочная, иного рода; для них наша жизнь словно исписанная бумага, прочтешь нацарапанные второпях каракули и выбросишь в мусорный ящик. Для нас же она исполнена сокровенного смысла, как пожелтевшие от времени письма, что мы свято храним на дне чемодана… Однако, повторяю, дело совсем не в этом. Я не страдаю от чрезмерной сентиментальности. Суровый опыт, как солнце, постепенно сушит эмоции, пойми это. Не убивает, нет, но сушит, не дает слезам капать из глаз. Ведь известно, что животные, привыкшие к засухе, гораздо выносливее. Меня тревожит другое… Как-нибудь я расскажу тебе историю одного кладовщика-уругвайца. С некоторых пор, еще в Манаусе, я вдруг стал часто думать о крестнике. Ты не находишь, что как крестный я обладаю некоторой властью… ведь в конце концов я для него второй отец и могу прибегнуть к строгости… я не говорю, что собираюсь связать его по рукам и ногам и тащить с собой в Бразилию, как бычка на веревочке… но, может быть, стоит попытаться прибегнуть к хитрости, тебе не кажется?

— Сходи к ним и побеседуй с Мане Кином и с кумой. Поставь их обоих перед свершившимся фактом и объяснись прямо, без обиняков. Я бы на твоем месте не стал беспокоиться. Ты хочешь сделать ему добро, протягиваешь обе руки, а он нос воротит. Если он снова откажется от твоей помощи, я послал бы его ко всем чертям! Нечего метать бисер перед свиньями.

— Я хочу, чтобы он поехал со мной. И добьюсь этого. А если, попав в Бразилию, он не пожелает там остаться, пусть возвращается сюда тянуть лямку. Я только хочу взять его с собой. Он должен проглотить первую ложку лекарства.

— Какого лекарства?

Вечером Жокинья подкараулил в саду Зе Виолу.

— Послушай, Виолон! Ты умеешь молчать?

— Коли речь идет об интересной истории или поручении, то нет. Но если надо сохранить тайну, я буду нем как рыба.

— В таком случае хочешь заработать десять крузейро [15] Крузейро — современная денежная единица Бразилии. ?

— Десять чего?! — Зе состроил гримасу. Он был шутник известный. — Крузейро — это деньги или что-нибудь еще?

— Хватит, парень, зубы скалить, я дело говорю.

— Вы же знаете, ньо Жокинья, мы изъясняемся здесь только на двух языках — на португальском и на креольском. А о других и понятия не имеем.

— Десять крузейро — это десять милрейсов.

— Ола! Теперь понятно. Вы уж простите, ньо Жокинья, но у нас тут в ходу одна поговорка: что в лоб, что по лбу — все едино. Я не люблю наводить тень на ясный день. За десять милрейсов я могу хоть сейчас махнуть прямехонько в Понта-де-Сол, даже не прихватив еды на дорогу, надо лишь отпроситься у ньо Андре. Пойдите замолвите за меня словечко.

— Ладно, ладно, — остановил его Жокинья. — Нет надобности отправляться в такую даль. — Он достал из кармана платок и высморкался звучно, словно протрубил в горн, потом аккуратно сложил платок и снова спрятал его в карман. Тронул Зе Виолу за плечо. — Послушай внимательно, что я тебе скажу, паренек…

В свое время Жокинья был усердным читателем детективных романов. Он глотал их десятками и усвоил, что самые запутанные ситуации под конец становятся ясными как апельсин. Жокинья потащил Зе Виолу в беседку с видом человека, которому известна важная тайна. Уселся в шезлонг. Видя по его приготовлениям, что разговор предстоит долгий, Жозе Виола опустился на корточки, отставив мотыгу в сторону.

— Слушай внимательно, — повторил Жокинья, упершись руками в колени и подавшись всем туловищем вперед. — Ты знаком с моим крестником?

— Знаком ли я с вашим крестником? Так же, как с этой мотыгой, что стоит в углу перед вами.

— Знаешь, что я надумал… — Жокинья никак не мог решиться приступить к делу. Но Жозе Виола недаром слыл пронырой, он все схватывал на лету, да и язык у него был хорошо подвешен. Он не стал разводить церемоний.

— Я могу сказать вам, о ком последнее время он думает днем и ночью.

— О ком же?

— У меня нюх на такие вещи.

— Так выкладывай, что тебе известно, паренек, не говори загадками…

— Он думает… Ну, в общем, он увивается за Эсколастикой, дочерью ньи Тотоны. Ни на шаг от нее. Воображает, будто никто ни о чем не догадывается, но меня-то не проведешь, у меня глаз наметанный. Коли старуха что-нибудь проведает, хлопот не оберешься. Это прямо черт в юбке.

— Дорогой мой! Да ты, оказывается, ловчей всех полицейских Скотланд-Ярда!

— Я вам уже говорил, что не понимаю чужого языка, выражайтесь по-нашему.

— Гм-гм… Это меняет дело. — Жокинья провел рукой по бритому подбородку. — Слушай-ка, если однажды утром человек встает с постели и видит, что его маниоки и бататы выкопаны ночью, ты полагаешь, он сильно огорчится, правда?

— Что за вопрос! Если грабитель заберется в огород доброго человека, этот добрый человек может стать злым.

— Да, он может озлобиться, но я другое имел в виду. После этого ему все должно опостылеть, ты согласен со мной?

Разговор между ними еще продолжался. И Жокинья обращался к Зе Виоле уважительно, как к равному.

Встреча с Эсколастикой подействовала на Мане Кина, точно солнечный луч на растение после затяжных дождей. Он вновь ощутил прилив сил, мрачные раздумья и тревоги отступили, густой туман, окутавший его, рассеялся. Крестный отец, Жоан Жоана, пересыхающий источник у Речушки, казалось, перестали существовать для Мане Кина. Всеми его мыслями завладела Эсколастика, и это было подобно наваждению. Он буквально не спускал с нее глаз. Наскоро поев, бежал искать девушку. Наблюдал за ней, спрятавшись за парапетом у обочины дороги. Слушал ее разговоры с матерью. Смотрел, как она хлопочет по хозяйству, бегает по разным поручениям. Эсколастика была девушкой расторопной, с утра до поздней ночи крутилась как белка в колесе, но Мане Кин знал, когда она выходит из дому. И как только ей удавалось ускользнуть из-под надзора всевидящей матери, бросался к ней, словно обезумевший от радости щенок. Эсколастика выговаривала ему: «Сколько раз тебе повторять, будь осторожней! О нас уже и так судачат, не дай бог, дойдет до маминых ушей». И все же, едва начинало смеркаться, она придумывала любой предлог, чтобы выбежать на улицу, жаловалась нье Тотоне, хватаясь за живот: «Ну что ты станешь делать, прямо наказание. С чего бы это такое расстройство». Около каменной стены, шагах в двадцати от своей лачуги, Эсколастика встречалась с Мане Кином. Он робко обнимал ее за талию (несколько напуганный ролью, которую ему приходилось играть впервые в жизни, и особенно той ответственностью, которая на него ложилась) и, весь дрожа от смущения, прислонял девушку к парапету. Нья Тотона не давала им времени обменяться хотя бы словом: «Эй, Склаастика!» — орала она во всю глотку. Мане Кин приседал на корточки, а Эсколастика во весь дух неслась к дому. Нья Тотона поила ее отваром из лекарственных трав, потом извлекла из ящика стола две таблетки пургена и, когда однажды дочка со всех ног примчалась домой, засунула ей таблетку в рот и заставила проглотить. Она знала, что нынешняя молодежь не любит лечиться, но с болезнями шутить опасно.