Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Мане Кин во все глаза глядел на величественное зрелище. Огромные волны вздымались кверху; ветер хлестал их, и они с отчаянным ревом карабкались друг на друга, пытаясь достать лапами грозовые облака. Но волны моря не могли одолеть небесные воды. Тучи бежали низко, как и в его сне. Затянутый сизой предутренней дымкой горизонт то возникал перед взором Мане Кина, то исчезал вновь, струи дождя плясали, в языческой радости обнимая волны. А те откатывались назад, замирали на мгновение, переводя дух, и снова бросались в бой, разевая пасти, словно голодные звери. Море клокотало от бессильной злобы, но ему не дано было преступить установленных богом границ. Дождь победил море!

Чья-то рука неожиданно впилась ему в плечо. В дверях стоял Мариано. Он отодвинул в сторону Мане Кина, но не разжал своих железных пальцев и хрипло выругался:

— Дьявольская погодка! Чтоб ее… — Крупные капли дождя хлестали по его заспанному испуганному лицу. Казалось, он не верил своим опухшим от сна глазам, перед которыми предстало это ужасающее зрелище.

— Дрянная погодка, черт бы ее совсем побрал! — снова выругался Мариано. Где-то сейчас лодка с товарищами? Если бы им удалось благополучно выбраться на берег, они бы уже были здесь. Значит, они все еще в открытом море, среди беснующихся волн. Он выпустил плечо друга, резко оттолкнул его и выскочил в непогоду в чем был, в одних трусах. Мане Кин смотрел, как он идет вдоль берега под проливным дождем, весь съежившись от пронизывающего ветра, пока очертания его фигуры не растворились в туманной мгле. Плечо ныло в том месте, где Мариано впился в него ногтями. А сам Мариано исчез вдали, словно и его поглотило море. Куда понесло этого сумасброда в такое ненастье, или он вздумал помериться силой с разъяренными волнами? Мане Кин вспомнил о лодке. Накануне Мариано говорил ему, что лодка ушла на Сан-Висенте. Может быть, она перевернулась и товарищи Мариано вступили в неравную схватку с морем? Волны относят их все дальше от берега, прожорливые рыбы только и выжидают, чтобы наброситься на них. Мане Кин обеими руками ухватился за косяк. Простирающийся перед ним канал походил на кипящий котел. Котел в аду, где поджаривают грешников, наверное, такой же. В нем никому нет спасения. Мане Кин снова ощутил страх перед морем. И сострадание к людям, которые ведут с ним борьбу. Они не похожи на других, смерть не страшна им. На лицах этих храбрецов лежит печать отваги, точно особый опознавательный знак. С уважением и гордостью вспомнил он припухшие со сна глаза Мариано, бросающего вызов морю. Кин сочувствовал этим мужественным людям, восставшим против слепой стихии…

— Подумаешь, море, плевал я на него! — воскликнул он, переиначив любимое выражение Жокиньи. Ему больше была по сердцу тишина безмятежной Речушки. На его родную долину низвергается сейчас благодатный дождь. Вот бы услышать, как ревет в теснине река! Или как тихо лепечут ручьи. Боже, как хорошо жить на свете! Он опять возьмется за мотыгу и опять заживет по-прежнему.

Мане Кин вернулся в дом. С него потоками стекала вода. Он нахлобучил фуражку на уши, натянул поверх мокрой рубахи пиджак. Дождь морю совсем не нужен. Но для иссушенной земли это небесный дар, благословляющий ее лоно…

Жокинья поднялся рано, чувствуя себя бодрым и отдохнувшим. Поясница и ноги, так болевшие накануне, когда он ложился спать, теперь прошли, словно и не было долгой, утомительной поездки верхом. Он спал как убитый и даже снов как будто не видел. Жокинья протянул руку, взял с тумбочки часы со светящимся циферблатом — стрелки показывали ровно шесть. Солнце, должно быть, уже взошло, но свет, проникавший с улицы, был тусклым, словно заря только начала заниматься. Наступало утро, шумное, деловое. Жокинья вспомнил о море. Оно ведь находится в нескольких шагах от него и ничем не напоминает безмятежную, спокойную Речушку в Долине Гусей. Однако сегодня волны что-то особенно разбушевались и ветер свирепствует с каким-то странным завыванием. Жокинья был моряком, а значит, угадывал малейшие перемены в погоде, так же как врач угадывает болезнь по едва уловимым признакам.

Жокинья закрепил крючком створку окна, оставив узкую щель, в которую врывался ветер; занавеска, предусмотрительно повешенная Марией Ле, служила надежной защитой от дождя — ткань надувалась, словно парус, трепетала и, стремительно отбросив обшитый кружевами конец на середину комнаты, снова мирно опускалась на место. Внезапно гул усилился, занавеска взвилась вверх, и в ноздри Жокинье ударил запах мокрой земли. Это был не удушливый и резкий запах пыли, поднятой первыми брызгами дождя, а влажный, сытый аромат пропитанной водой земли. Он встал, сунул ноги в домашние туфли, подошел к окну. Оно выходило в небольшой, довольно широкий проулок, спускающийся к морю. Жокинья отодвинул занавеску, откинул крючок и распахнул окно. Дождь лил как из ведра. Ветер неистово сотрясал плотную, подобную стене пелену воды. Нити струй так густо оплели забор соседнего сада, что взгляд не проникал дальше какой-нибудь сотни метров, хотя в обычное время из окна пансиона можно было видеть гребни гор. По испещренной глубокими трещинами мостовой змеились, трудолюбиво прокладывая себе дорогу, мутные от глины торопливые ручейки. В окне соседнего дома за толстым стеклом он увидел чей-то силуэт и без труда признал в нем торговца Артура. Лицо торговца было землистого цвета, выпученные от страха глаза вращались, как стрелки двух испорченных компасов.

Сначала Жокинья не подумал об островитянах, о том, что ливень вновь наполнит их водоемы, что вновь зазеленеют поля. Он с ненавистью смотрел на эти потоки воды, низвергавшиеся с неба, с ненавистью, хотя, быть может, и не такой слепой и неукротимой, как человек в окне напротив. Хладнокровие не изменило ему, и он принялся размышлять о любви и привязанности Мане Кина к земле, считая, правда, их столь же нелепыми, как привязанность кошки к хозяйскому дому. Но как бы то ни было, обе ненависти, его и торговца, вместе взятые (и ненависть Мариано, добавил бы он, если бы знал о ней), не стоили любви Мане Кина. Так ли это на самом деле или он заблуждается, но чувства крестника основываются, по-видимому, на чем-то гораздо более прочном и долговечном, чем переживания его и торговца Артура, подумал Жокинья в минуту просветления.

Ему вдруг стало неприятно смотреть на владельца магазина, стоявшего у окна по другую сторону улочки. Он почувствовал отвращение к этому торгашу, который испытывал сейчас те же разочарование и злобу, что и он, хотя причины у них были совершенно разные. Это походило на тайное сообщничество. Как если бы засуха выжгла дотла поля, затопленные теперь щедрым дождем, на острове начался бы голод и очаги опустели, а ему, Жокинье, представилась бы отвратительная возможность пожать руку торговцу и воскликнуть: «Нас обоих можно поздравить, дружище Артур!» Он опустил занавеску. Отошел от окна. Снова растянулся на кровати и принялся рассматривать побеленный потолок, на котором уже стали проступать пятна сырости. Машинально протянув руку к тумбочке, Жокинья снова взглянул на часы. Четверть седьмого. Он продолжал ждать. Чего? Вспомнилось циничное признание Артура: «Жизнь построена на торговле, и если говорить начистоту, то дождь, который несомненное благо для одних, может стать злом для других». Человеческий и бесчеловечный эгоизм! У всех свой мир, созданный нами самими и только для нас самих, где мы живем вооруженные до зубов, запершись от остальных на засовы. Кто-то робко постучал в дверь. Жокинья поднялся с кровати.