Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

— Такого ливня мне еще не доводилось видеть… — прошептал он. Тенета крестного оказались слабее дождевых струй. — Речушка, конечно, теперь разлилась, и первая терраса затоплена, — горячо продолжал Кин, словно разговаривая не с крестным, а с кем-то другим. — Вода дойдет до посадок маниоки. То-то Джек теперь, наверное, блаженствует. Но ему одному не справиться. Только я знаю, с какой силой устремляется на террасу мощный поток. Вода может разрушить террасу. — Казалось, он обращается к матушке Жоже.

— Ну и что ж с того, что ручей унесет с собой десяток-другой кустиков маниоки? — Жокинья иронически, но снисходительно улыбнулся.

— Надо поставить подпорки на верхних террасах. И раз воды будет достаточно, я смогу сделать еще несколько террас на другом склоне, где прежде, когда был жив отец, тоже выращивали урожай. (Матушка Жожа подошла к порогу, выглянула за дверь и сказала: «Слава тебе господи…»)

Мане Кин направился в спальню, взял самодельный, сколоченный из досок чемодан, выволок его на середину комнаты, поднял за проволочную ручку, которую сам обтянул кожей, и вернулся в гостиную, постоял там немного и медленно пошел к входной двери. Жокинья вскочил, преграждая ему путь.

— Неужели ты это всерьез, парень?! — воскликнул он, с мольбой глядя на Кина. Тот молчал. Жокинья принялся снова увещевать его: — Я тебе уже говорил, что в Манаусе ты увидишь столько воды и столько маниоки, что у тебя глаза на лоб полезут.

— Ни вода, ни маниока в чужих краях не будут радовать мой взгляд.

— Кто сказал, что эти земли для тебя чужие? Я подарю тебе большой участок, обрабатывай его на здоровье, если это доставит тебе удовольствие. Там тоже все будет твое. То, что принадлежит твоему крестному, принадлежит и тебе. Я не питаю больше никаких иллюзий, я слишком стар, чтобы делать глупости. А ты словно не хочешь меня понять… Подумай хорошенько, паренек… — Жокинья отчаянно барахтался, хватаясь за соломинку.

— Мое — это то, что я оставил там, в горах, — возразил Мане Кин, простирая руку к видневшемуся в окне пейзажу, словно и горы принадлежали ему.

— Ерунда. Ты совсем рехнулся, вот что я тебе скажу.

— Благословите меня, крестный. Мне пора домой. Простите, но я должен вернуться туда. Ни за какие сокровища мира не соглашусь я пересечь канал. — И Мане Кин добавил, словно повторял выученный наизусть урок: — Не мог же я знать заранее…

Жокинья не сдержался:

— Ты набитый дурак. И полоумный к тому же. Сам не знаешь, что говоришь. Кума будет в отчаянии.

Но Мане Кин вдруг вдохновенно и страстно проговорил:

— Тот, кто покидает родину, теряет душу, а я не желаю ее терять…

— Что?! Что ты сказал?

У Жокиньи начался приступ истерического хохота; запрокинув голову, он все смеялся, смеялся и никак не мог остановиться. Кин резко оборвал его:

— Благословите меня, крестный, некогда мне с вами больше шутки шутить. И дайте мне дорогу, я возвращаюсь в Долину Гусей.

— Не сердись, паренек, — примирительным тоном ответил Жокинья, похлопывая его по плечу. — Я вовсе не над тобой смеюсь. Это я вспомнил Лоуренсиньо. Он дважды говорил мне то же самое. Просто чудак какой-то, ха-ха-ха!.. Но объясни мне, что значит, по-твоему, потерять душу. На мой взгляд, я даю тебе возможность заработать немного денег и пожить по-человечески. А насчет души объясни мне попонятней, что вы под этим подразумеваете? Если потерять душу значит потерять что-то жизненно важное, без чего трудно обойтись, например, глаза или ноги, тогда я с тобой целиком согласен.

Мане Кин не ответил. Он нахмурился, сжал губы. Продолжать разговор с Жокиньей стало невмоготу. Между ним и крестным отцом разверзлась пропасть, на дне которой бурлил неукротимый поток: одному он казался ручьем, другому — соленым океаном. Но будь то морские волны, гонимые ветрами, или ручей, родившийся после дождя, Жокинья и Мане Кин все равно не могли протянуть друг другу руку и идти вместе, потому что соленая или пресная вода разделяла их, открывая каждому свой путь: дорогу моря и дорогу земли. И не расстояние, а несходство целей и интересов отдаляли Мане Кина от крестного: пока один из них утрачивал любовь, другой вновь обретал ее. Жокинья отступил, чтобы дать крестнику дорогу.

— Вот оно как, — произнес он дрожащим голосом. — Я хотел сделать тебе добро, паренек. Наберись терпения и послушай, что я скажу. Ты пришелся мне по душе, я хотел сделать тебя счастливым, а ты не желаешь воспользоваться случаем. У каждого своя цель. У меня одна, у тебя другая. Как знать, возможно, по-своему ты и прав. И потому, может статься, я бы совершил зло, если бы оторвал тебя от родной почвы. Вот о чем я беспрестанно размышляю. Я не брезгал никакими средствами, чтобы увезти тебя с собой. Даже унизился до обмана, интриговал. Каких только глупостей я не натворил. И все потому, что хотел тебе добра. Стремился помочь, сделать из тебя человека. Я хотел насильно влить тебе в рот первую ложку лекарства, да ловкости у меня, видно, не хватило, я пролил микстуру, прежде чем ты успел распробовать ее на вкус. Мне кажется, я просто не сумел подойти к тебе. А может, корни твои глубоко вросли в землю и я слишком поздно приехал. Я велел выкопать твой картофель, но и это ни к чему не привело. Теперь я казню себя за эту дурацкую затею. Сколько хлопот я тебе причинил в то утро, когда ты обнаружил дыру на террасе! Ты парень крепкой закалки, и мысль об этом вызывает во мне удовлетворение и гордость. Жаль, что привязанность и упорство в тебе сильнее, чем расчетливость и умение заглядывать вперед. Тебе надр быть более практичным, хватит мечтать и строить нелепые планы — ведь в этой стране любая мечта выглядит нелепой. Были у меня и другие сумасбродные идеи. Я даже сообщил нье Тотоне, что ты крутишь любовь с ее дочерью. Не думай, что я сплетник. Мне рассказали о твоем увлечении, и я решил, что ты упрямишься из-за девушки, что это она мешает тебе сделать самый разумный в твоей жизни шаг. Я не колеблясь пошел на это, мне казалось, что она не достойна тебя. Будь она тебе ровней, я бы не препятствовал вашему счастью, вы оба поехали бы со мной в Бразилию. Уверяю тебя, так было бы даже лучше, я увез бы с собой двух детей — сына и дочь. Вот что мне пришло в голову, когда мы вчера спускались в долину и я увидел, как она, взобравшись на парапет, машет тебе платком, а мать бежит за ней следом с айвовым кнутом в руке. Она стойко переносила удары и все махала, махала платочком, пока матери не удалось наконец стащить ее с парапета… Я сделал все, что мог! Вот оно как. Человеколюбие руководило мной. Я делал все это ради тебя и ради себя самого. Я так нуждался в сыне и товарище. Пусть же бог благословит тебя.

Нетерпеливо и смущенно, опустив глаза, Мане Кин выслушал речь крестного. Когда тот умолк, он сказал сдавленным голосом: