Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Сердито натягивая платье, Титина проворчала:

— Я ей не служанка, чтоб тащиться через весь город с узлом в руках!

— Держи себя в рамках, Титина! — повысила голос крестная. — Ты очень распустилась. Тебе — слово, а ты в ответ — десять. Бессовестная!

Но бессовестная Титина уже не слышала. В коридоре она оправила платье, туго затянула поясок на талии.

Она была худенькая, пожалуй, даже тощенькая, но была в ней какая-то изюминка, и потому она всегда привлекала внимание парней. «Кожа да кости», — говорили про нее, когда она появлялась на пляже, но глаз с нее не сводили. Она была такая смуглая, что подруги называли ее головешкой. Зубы чуть выпирали, и это немного портило ее лицо, но она нисколько не огорчалась. «У меня есть другие достоинства», — утешала она себя.

Возле муниципалитета она увидела Жулинью, которая сидела в саду и сортировала присланную одежду. Бия Сена улыбнулась Титине, обняла ее.

— Какая ты сегодня хорошенькая! Кто тебе сшил это платье? — и она чуть-чуть отстранила ее, чтобы разглядеть получше.

— Нина.

— Молодец! Золотые руки.

Бия Сена снова улыбнулась, замигала своими кукольными глазками.

— Эй, хватит болтать! У нас полно дела! — сказала Жулинья, склоненная над грудой одежды.

На улице уже начал собираться народ. Неизвестно, как разнеслась эта весть, но, едва пароход вошел в бухту, все уже знали: пришли посылки из Америки. Большую часть толпы составляли немолодые оборванные женщины с ввалившимися глазами, со свалявшимися от пыли волосами, давно уже не знавшими гребня и спрятанными под изношенные косынки. Почти все были босы. Часть бродила по улице, другие сидели у самых дверей муниципалитета на корточках, опустив подбородок на поднятые колени и обхватив их сцепленными руками.

Старая Забел прислонилась к стене, тяжело опершись на толстую палку. Рядом с ней пристроилась другая старушка — голова у нее тряслась. Она то и дело посапывала и утирала нос тыльной стороной ладони.

— Простудилась? — спросила у нее Забел.

— Где-то прохватило… Течет из носу да течет, — отвечала та.

Забел покрепче налегла всем телом на свой посох, куда-то уставилась невидящим взглядом. Вторая старушка подобралась поближе и сказала, словно продолжая прерванный разговор:

— Свиной жир очень кстати будет. Без него похлебка не та, что говорить…

Забел, не глядя на нее, произнесла как будто про себя:

— Мне жакет нужен. Холодно. Нужен жакет…

Вторая старуха, не слушая Забел, твердила свое:

— Джоджа говорила: этот жир — не натуральный, но все равно похлебку им заправлять очень хорошо… Совсем другой вкус получается.

Она почесала голову под черной, в белых цветочках косынкой. Глаза ее загорелись, а запавшие губы беззубого рта задвигались в предвкушении похлебки на американском жире.

— Я и забыла ее вкус, господи прости… — она тихонько рассмеялась, а потом осенила себя крестным знамением. — Не упомню, когда ела ее в последний раз. Ни похлебки, ни чего другого вареного: варить-то нечего. А зубов у меня нет, грызть мне нечем…

Она посмотрела на заполненную людьми улицу. Большинство стояло неподвижно и молча, а некоторые переговаривались и даже смеялись. Манелиньо танцевал. Смешной мальчуган! Смышлен не по годам. Девять лет, а он и спляшет, и у иностранцев выпросит чего-нибудь, и в море нырнет за монеткой…

— Знаешь, кума, — сказала старуха, тронув Забел за руку, — вчера одна сеньора дала мне сладкий батат. Она живет за Мадейралом, ты ее не видела? У нее огород в Монте-Верде.

Забел ничего не ответила.

Она ждала. Бия Сена пообещала ей жакет — теплый жакет: в таком никакой холод не страшен, а то ее черную старую юбку, подаренную давным-давно сеньорой Элвирой, ветер пронизывает насквозь… Как холодно по ночам, господи боже! Камни жесткие, и ветер пробирает до костей… Мальчишки сумели забраться под дощатую эстраду на Новой площади — там не дует… Ну, а у нее года не те, чтобы лезть туда, да и гнуться трудно. Нет уж, спасибо…

Печальные думы одолевали, а старушонка-соседка, шмыгая носом, пустилась в воспоминания:

— Когда я была в услужении у дона Энрике, доктора, хозяйка давала нам маниоковой мучицы… Утречком ее поставишь на огонь, а потом, на закате, съешь. Вку-усно!..

Люди вокруг начали волноваться в радостном и нетерпеливом предвкушении праздника.

А сеньор Амадеу да Фазенда и кум его Гоувейя посмеивались, глядя из окна на это столпотворение. Когда Амадеу вытянул руку, показывая куму на толпу, бурым морщинистым ковром покрывавшую площадь, улицы и переулки, Забел подняла голову и, сама не зная зачем, натянула на лоб платок. Губы ее искривились. Амадеу, хохоча, перевесился из окна, повернулся к куму, который не разделял его веселья.

Матушка Забел, не обращая больше никакого внимания на Амадеу, который потешался над ней, спросила соседку:

— Ты кто ж такая будешь?

Тут отворилась дверь, и вышла Жулинья. Толпа зашевелилась, придвинулась к дверям — сначала осторожно, деликатно, а потом люди заработали локтями, чтобы не дать соседу обогнать себя, чтобы оказаться у заветной цели первыми. Слабосильные старухи пустили в ход палки.

Жулинья раскинула руки.

— Не толкайтесь! — раздался ее голос. — Еды и одежды хватит на всех!

Но ее никто не слушал: голодная, оборванная толпа напирала все сильней. Полузадушенная Забел бросилась на открытый ящик, в котором лежали какие-то свертки.

— Перестаньте, прекратите! — еще пыталась урезонить их Жулинья.

Свалка прекратилась лишь после того, как во двор муниципалитета набилось столько народа, что яблоку негде было упасть.

Бия Сена повела женщин за какую-то загородку, чтобы они могли переодеться. Дело это было долгое, мучительное для тех, кто одевался, неприятное для той, кто стоял рядом, но в конце концов оттуда стали выходить преобразившиеся женщины — в новых костюмах, в шелестящих шелках, в струящихся и переливающихся красным и синим шифонах, в пляжных шляпах, в цветах и вуалях — шляпы эти были глубоко, до самых ушей, нахлобучены на головы…

Сеньора Жанинья появилась из-за перегородки в красивом коричневом жакете, который доходил ей до щиколоток: две лисы обвивали ее шею и, казалось, нашептывали ей что-то в уши; а в руках она держала плетеную сумочку из соломки. Восторженный гул встретил ее появление. У матушки Забел подкосились ноги, но, бормоча что-то невнятное, она отбросила свой посох и ринулась за перегородку, споткнулась и со всего размаха растянулась на полу. Все вскрикнули, и две женщины подняли старуху и усадили. Из разбитой губы струйкой текла кровь, но Забел высвободилась и чуть ли не на четвереньках доползла до вожделенных ящиков, цепко ухватила Бию за подол:

— И мне, и мне тоже… Дайте и мне американский жакет…