Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

— Филипе, ты ведь один? Можно, мы к тебе? Нас трое. Все поместимся.

Филипе окинул заднее сиденье опасливым взглядом:

— Вам не попадался Жозезиньо Брито? Я обещал заехать за ним. За ним и за его детьми.

— Ну, ничего! Его нет, а мы тут! А кроме того, я знаю Жозезиньо не хуже, а может, и лучше, чем ты. Характер у него, конечно, крутоват, но если он потребует, мы вылезем. Не бойся.

Рядом со мной под зонтиком от солнца шли, о чем-то секретничая, Карлиньос и Норберто. Я окликнул их. Норберто непременно нужно было договорить: «…видите ли, сеньор Карлиньос, я как раз тот человек, с которым он не должен был так поступать. Он передо мной в долгу. В неоплатном долгу. Впрочем, мы еще потолкуем…» Карлиньос улыбался рассеянно и благодушно. Оба сели в машину.

Мы проехали еще немного, и почти у самого кладбища стена низких домиков вдруг разомкнулась, открывая панораму долины, тронутой кое-где пятнами зелени, которая отчаянно сопротивлялась безжизненным суровым линиям горной гряды. В опущенное окно автомобиля ворвался ветерок, и его внезапное появление было приятно и загадочно: как удалось ему в полете над раскаленной землей сохранить прохладную свежесть горных вершин? Карлиньос откинулся на спинку и скорбно заметил:

— А ведь я не знал, что и жена Тижиньи скончалась, и не был на ее похоронах. Говорят, Тижинья совсем убит горем.

— Ну, естественно, — ответил Норберто. — Подруга жизни… Но он, мне кажется, уже в том возрасте, когда человек готов ко всему. Скорбел, конечно, но от отчаяния далек.

Теперь мы видели красноватую плоскую равнину кладбища, с одной стороны ограниченного холмами Рибейра-до-Жулиан, а с другой — кобальтово-синим морем, огибавшим узкую полосу песчаных пляжей. Казалось, что зеленые холмы присыпаны тончайшим слоем пепла. Те, кто шел в похоронной процессии, были похожи на измученных долгой дорогой крестьян, спасающихся от засухи. Воздух дрожал от зноя, очертания гор трепетали так, что невольно хотелось прикрыть утомленные глаза. Священник брел пошатываясь, как от головокружения.

Мы догнали хвост процессии. Могильщики то прибавляли шагу, то, изнемогая от жары, останавливались. Филипе сбросил газ, потом опять увеличил скорость, повернулся к нам:

— Это настоящая пытка — ползти в похоронной процессии по такому солнцепеку. Не знаешь, сколько километров держать.

— Смотрите, вон Жозезиньо! Жозезиньо! — вдруг закричал Норберто.

— Где? — спросил Филипе.

И, правда, мы увидели Жозезиньо, который шел, погрузившись в свои мысли, бессильно опустив руки вдоль тела, пожевывая мундштук погасшей сигареты. Он не слышал нас.

— Ладно, бог с ним, — пробормотал Филипе. Мы были уже у самых ворот кладбища.

Но в эту минуту Жозезиньо вдруг повернул голову и заметил машину, мрачно подошел поближе и, не здороваясь, спросил Филипе:

— Ну, куда прикажешь садиться мне и моим сыновьям? — а потом, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

— Сердится, что влезли в машину без разрешения, — сказал я.

Карлиньос благодушно улыбнулся:

— Да, он у нас такой…

Показались кладбищенские ворота. Родственники, не теряя времени, сняли гроб с катафалка и понесли его к могиле. Я пошел было вперед, но тут Норберто, последним вылезший из машины, взял меня под руку. Он был очень раздражен.

— Ты угадал, Кристиано! Этот идиот на самом деле разозлился. Не меняется с годами. Ну а мне плевать! Пусть еще кому-нибудь характер показывает. Меня его выходки не трогают!

Мы вошли на кладбище. Нас торопливо обогнал священник в сопровождении мальчишек-певчих. Четверо могильщиков стали медленно опускать гроб в могилу, окруженную кучами свежевырытой земли. Женщины заплакали громче. Могильщики стали зарывать могилу; земля с глухим стуком падала на крышку гроба. Сеньора Кандинья ушла от нас навсегда.

Каждый из нас по обычаю бросил на могилу горсточку земли. И в этот миг мы увидели Мануэла Дойа, который, запыхавшись, только что появился на кладбище. Он размахивал руками и восклицал:

— Я ничего не знал! Понятия не имел! Мне говорят: «Сеньора Кандинья умерла вчера, похороны сегодня, в десять…» Кто это додумался, интересно? Самое неподходящее время. Я ничего не знал! Никто ничего не знал!

На него не обращали внимания, торопясь поскорее закончить церемонию, и Мануэл смолк, перекрестился, бросил на могильный холмик скатившийся оттуда ком земли и направился выразить соболезнование Аристидесу Ферейре, который представлял семью покойной. Аристидес, молодой, спортивного вида человек, выслушивал сочувственные слова очень непринужденно, и казалось, что на его юношеском лице таится улыбка.

Автомобили, выпуская клубы белесоватых выхлопов, вздымая красную пыль, выезжали из ворот, водители шумно приглашали знакомых и друзей. Повсюду виднелись обтянутые черным сукном спины тех, кто уже просунул голову в кабину.

Я опоздал; все уже разъехались, и мне пришлось возвращаться пешком. Может быть, оно и к лучшему. Сеньора Кандинья осталась в безмолвии и одиночестве, и я хотел с опозданием проститься с ней. Хотя что уж теперь прощаться? Прощаться, милая моя Кандинья, надо с живыми, а ты из тех людей, кто отрешился от всего на свете еще при жизни.

Зачем я вернулся на родину после стольких лет, проведенных за границей? Это нетрудно объяснить. Ностальгия незаметно, день за днем, все больнее когтила мою душу. Кроме того, наконец-то мне улыбнулась удача, времена изменились, и я чуточку разбогател. Тут-то я и сказал себе: «Черт побери, Кристиано, похоже, жизнь хочет приласкать тебя. Не зевай, лови момент, упустишь шанс — локти будешь кусать». И сейчас же услышал другой голос: «Кристиано, жизнь состоит не из одних только забот и хлопот, посмотри, болтается ли еще в океане твой островок…»

После того как ты вдосталь поездил по свету, родной городок кажется особенно маленьким и невзрачным. И бедным. Я помнил, конечно, что оставлял дома, пускаясь в путь, и все же не думал, что найду по возвращении такое убожество, такое застойное болото. Я совсем отвык от него, и теперь мне не хватало пространства и воздуха.

Но и мое неудовольствие (готов признаться, что понять меня нелегко) сопровождалось странным ощущением спокойствия, уверенности — всего того, что я уже успел с годами забыть. Я трудно привыкал к этому, но когда первое потрясение прошло, подушка стала казаться мне мягче. Иными словами, меня охватило чувство покоя, словно кто-то шепнул мне: «Не суетись, расслабься».

Тем не менее я не собирался задерживаться в родных краях надолго. Чтобы не сидеть сложа руки и не взбеситься от безделья, я открыл лавочку — крохотный магазин на улице Канекадинья — и стал торговать всякой всячиной: консервами, спиртным, бакалеей… Я стоял за почерневшим прилавком, на котором виднелись пятна от пролитого керосина и оливкового масла, а за спиной громоздились мешки с овощами, бидоны с маслом, только что выгруженные с кораблей ящики, от которых, казалось, еще пахло просмоленными досками палубы и морской солью. Торговать пришлось всерьез: имел я дело и с честными купцами, и с контрабандистами— волна эта захлестывала меня с головой.