Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Если к ней приходили гости, она всегда представляла меня, неизменно говорила, какой я ласковый и добрый мальчик, повторяла мои смешные детские словечки, гордилась моими успехами в ученье: моим учителем был сеньор Гильерме Араужо — равного ему не было в Сан-Висенте, если не считать падре Клеофаса, но ведь падре никогда в жизни не преподавал, а сеньор Гильерме по праву гордился своими учениками. Кроме того, падре был человеком крутого и вздорного нрава, он переселился в Ламейран и с каждым днем все меньше времени уделял науке. Так вот, Кандинья твердила всем, что сеньор Гильерме очень мною доволен и говорит, что, если все пойдет по-прежнему (случается ведь, что дети ни с того ни с сего становятся неузнаваемыми), первый экзамен я сдам шутя.

Вслед за тем она непременно начинала рассказывать о моей матери, о том, как дружила с ней и любила ее, о том, как однажды я заболел и мама срочно послала за Кандиньей; о том, как они всю ночь напролет прождали своих мужей, которые бог знает куда запропастились; о том, как в ночь маминой смерти прибежали за Кандиньей… Глаза ее затуманивались слезами, а кончала она свой рассказ всегда одинаково:

— Господи, господи! Почему ты забираешь у нас таких людей?! Дня не проходит, чтобы я не говорила себе: такая женщина не должна была умереть.

Гости согласно вздыхали:

— Ваша правда, сеньора Кандинья. Такие люди, как сеньора Аугуста, не должны умирать. Они должны быть с нами, чтобы жизнь наша была хоть чуточку приятнее и веселее. Не было человека, который не получил бы от покойной сеньоры Аугусты утешения. Что ж поделаешь? Такова жизнь: те, кто нам дороги, уходят первыми…

Как-то раз случилось, что я несколько дней не видел Кандиньи. Дверь ее дома была заперта; она не подходила к окошку. Вечером, когда я рассеянно брел по улице, я вдруг поднял глаза и увидел ее. Против обыкновения она была не одна: рядом с ней, обнимая ее за плечи, стоял незнакомый мне мужчина. У него было смуглое удлиненное лицо с тонкими чертами, на голове шляпа, в которых обычно ходили те, кто возвращался из Америки или из Англии.

Кандинья встретила меня ласково, как всегда, а потом шепнула:

— Поздоровайся с сеньором Шалино. — И, повернувшись к своему спутнику, сказала: — Это мой дружок, которого я люблю больше всех. Это сын сеньоры Аугусты… — Тут лицо ее опечалилось, она прикрыла глаза и скорбно покачала головой, — моей подруги, жены сеньора Раймундо. Ты ведь помнишь ее?

Незнакомец внимательно оглядел меня — сосредоточенно и равнодушно — и ответил:

— A-а, так это сынок Аугусты и Раймундо… Помню, как же! Прекрасно помню. Гляди-ка, взрослый парень…

Я почувствовал в ту минуту никогда прежде не испытанную дурноту: мне показалось, что этот чужой человек приехал из дальних стран, чтобы разлучить меня с Кандиньей. Вскоре она вышла за него замуж. Его звали Шалино, он был моряком, жил в Америке и приехал в Сан-Висенте жениться. Второй брак не принес Кандинье счастья: слишком разные люди были они с мужем. К тому же его сестры плели против Кандиньи интриги. Шалино недолго прожил в наших краях: вскоре вернулся в Америку, где и умер. Кандинья редко вспоминала о нем.

Шло время, я подрастал. Отец мой был человек неугомонный и непоседливый, таких называют «перекати-поле». Ни с того ни с сего он ушел со службы, бросил свою чиновничью должность и занялся торговлей. Все наши друзья и знакомые осуждали его за этот неосторожный шаг: как же так, поломать карьеру и заняться делом, о котором не имеешь ни малейшего представления? Но отец непоколебимо верил в успех своих начинаний, слышать ничего не желал и продолжал торговать: если уж какая-нибудь идея западала ему в голову, никакими силами ее нельзя было оттуда выбить.

Новая профессия заставляла его переезжать с одного острова на другой, и я неизменно сопровождал его. Иногда, впрочем, он отправлял меня на каникулы в Сан-Висенте, и прежде всего я бежал к сеньоре Кандинье. Наша дружба продолжалась, наша радость при встрече нисколько не слабела. Чаще всего мы вспоминали всякую всячину — полузабытые смешные происшествия, словечки, ситуации — все эти сокровища, которые жили только в нашей памяти, но теперь опять обретали и плоть, и вкус, и запах: я впервые тогда ощутил этот грустный, горьковатый аромат воспоминаний.

Вскоре отец умер, оставив нас почти без всяких средств к существованию: старая мебель (которая в свою очередь перешла к нему по наследству от кого-то), жалкие остатки товара — их никак не удавалось реализовать, — и все. Я часто слышал, как он говорил нам: «Я не рожден для богатства. Дети мои, тот, кто пришел в этот мир лишь для того, чтобы бороться с судьбой… — тут ногтем указательного пальца он проводил под подбородком, точно желая показать этим жестом всю бессмысленность борьбы с непостижимым и непобедимым врагом, — …пусть сначала попробует выйти в море в прилив…» Бедный отец, он так тяжело работал всю жизнь, и не его вина, что ему не хватало твердости и уверенности в себе, и потому он метался из стороны в сторону.

Мы с сестрами нашли приют в доме наших родственников, которые тоже едва сводили концы с концами. Мне во что бы то ни стало требовалась работа, а работы в Сан-Висенте в те времена было мало. Пришел мой черед покинуть Острова и отправиться в далекие края искать счастья.

Я немало постранствовал по свету, вдоволь покачался на волнах житейского моря — то свирепых и коварных, то ласковых и кротких, — заносило меня бог знает куда. А счастья я так и не нашел. Почему? Да уж, верно, не потому, что не совал носа в каждую щелочку, отыскивая удачу и достаток… Испытал я и палящий зной, и смертельный холод, топтал мостовые городов больших и маленьких, красивых и безобразных, шумных и тихих, но вот незадача: я из той породы людей, что неизменно остаются ни с чем. Я видал, как мои товарищи обгоняли меня, урывали свой клочок счастья, набивали мошну, а меня сволочная жизнь все норовила стукнуть покрепче. В общем, могу сказать: я достойный сын своего отца.

Но когда беды шли сплошняком, когда столько скапливалось в душе злости и горечи, что впору было задохнуться, когда я спрашивал себя, кто же повинен в моих несчастьях, кто не дает мне вздохнуть, когда становилось уж совсем невыносимо, я вспоминал маленький домик на затерянном где-то в океане островке, я думал о своей родине. Я видел сеньору Кандинью, и этого было достаточно, чтобы разогнать клубящуюся вокруг тьму: из глубины лет снисходил в мою душу покой — светлые свежие детские воспоминания.

Гроб вынесли из церкви и снова установили на катафалк. Заскрипели колеса: похоронная процессия двинулась дальше, пересекла соборную площадь и стала спускаться по улице Коко. К счастью, появилось несколько автомобилей, которыми воспользовались те, кто решил идти до самого кладбища. Рядом со мной остановилась машина; за рулем сидел Филипе-Американец. Я приоткрыл дверцу: