Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

До меня доходили, разумеется, скептические отзывы о моей деятельности: «Стоило мотаться по свету столько лет, чтобы открыть убогую лавчонку! Жалкая судьба!» — и я узнавал манию величия, свойственную парням из Сан-Висенте. Прикусите язык, ребята! Такова жизнь. Земля — круглая, но вот что важно: в какую сторону она катится, не угадаешь. Лавка моя стоит на бойком месте: взад-вперед проходит множество народу. Еще не вечер! У меня, милые мои, есть серьезные подозрения, что лавчонка эта даст мне доходу больше, чем все мои скитания по заграницам. Разумеется, я не собираюсь похоронить себя в Рабо-де-Салина: погодите, я еще позову вас на освящение моего магазина где-нибудь в самом центре-расцентре: на Лиссабонской улице или на соборной площади. Время покажет.

В общем, я решил покуда плыть по течению и с места не трогаться. Мало ли есть на свете больших и красивых городов: я ими сыт по горло. Пусть теперь они меня подождут. Кажется, я заслужил право пожить без суеты и гонки, в свое удовольствие, тихо и скромно поработать…

Сеньора Кандинья была первой, о ком я спросил сразу же по приезде.

— Жива, жива, — ответили мне, — прихварывает в последнее время. Так и живет в своем домишке, ну а когда ей становится совсем тоскливо, Абель Феррейра забирает ее к себе, чтобы повозилась с его детишками, отошла немножко. Ты же помнишь, сеньора Кандинья всегда любила детей…

И еще мне рассказали, что были у нее нелады с Жозезиньо Брито.

— С Жозезиньо? Это еще почему?

— Да нет, ты не подумай чего-нибудь… Пустяки. Эужения, супруга Жозезиньо, днюет и ночует у сеньоры Кандиньи, а у Жозезиньо характер, сам знаешь, не сахар, человек-то он неплохой, да уж больно любит на своем поставить. В общем, дело было так: помнишь Гидинью, дочку Грегорио Сены, племянницу Кандиньи? Ну, ей крепко не повезло в жизни, пошла не по той дорожке, осрамилась, короче говоря. А ведь Жозезиньо — тоже племянник Кандиньи, родня по второму мужу, Шалино. Вот он и запретил жене пускать Гидинью в дом — она ведь родила неизвестно от кого… Но сеньора Кандинья не согласилась: слово за слово, и они поругались. Знаешь, как бывает? Ну вот и вся история.

Почти сразу же после возвращения в Сан-Висенте я отправился навестить сеньору Кандинью и увидел, как служанка помогает маленькой — в чем душа держится — старушке сойти по ступенькам дряхлого домика. Старушка уселась в плетеное кресло — видно, решила погреться на солнышке. Я бросился к ней, чтобы от всей души обнять ту женщину, которую не забывал в своих скитаниях ни на минуту. Боже, сколько лет!.. И тут я словно споткнулся.

Может быть, это вовсе не сеньора Кандинья? Какая-то высохшая мумия с неподвижным лицом равнодушно глядела на меня невидящим взором. Седые волосы спускались на костлявые плечи. Темные иссохшие руки были сложены на коленях и напоминали два закрытых веера.

Да что руки! Меня приковал к месту этот застывший ледяной взгляд — взгляд человека, которому уже ни до чего на этом свете нет дела, душа которого опустошена.

Я побоялся, что она меня не узнает, и прошел мимо. А знакомым рассказал:

— Сегодня я видел сеньору Кандинью, был возле ее дома. Я не поздоровался с ней — боялся, не узнает… Как она постарела! Я не ожидал…

— Да, — ответили мне. — Сеньора Кандинья совсем потеряла память, сильно одряхлела, что говорить! Но ведь и неудивительно — в ее-то годы! Вспомни, сколько лет ты скитался по свету, а время бежит — не угонишься.

Они говорили сущую правду, я никогда не задумывался об этом… Я-то, дурак, думал увидеть перед собой прежнюю сеньору Кандинью, словно и не было всех этих лет. Забавно…

Сколько раз после этой несбывшейся встречи я собирался прийти к дому Кандиньи, броситься перед ней на колени, расцеловать ее слабые костлявые руки, спросить, помнит ли она меня, осторожно и ласково — так раздувают засыпанное пеплом пламя — воскресить в ее памяти мой образ, сказать, что значила она для меня в разлуке… И каждый раз я натыкался на этот ледяной невидящий взгляд, уже не озаренный светом нашего мира.

И кончилось тем, что я стал обходить ее дом стороной, боясь, что она все-таки узнает меня и позовет, и ее необыкновенный голос зазвенит над шумной улицей…

Я пришел в дом Абеля Феррейры и едва сумел различить гроб в темной комнате, переполненной людьми, — собралась вся родня. Я со страхом ждал от Абеля бурного проявления скорби, но, к счастью, он сдержался. Я с чувством облегчения вышел на улицу. Вытер платком вспотевший лоб, щеки и пгею под воротничком рубахи. О господи: половина первого, как долго еще будет жарко, как нескоро настанет вечер!.. Приду домой, скину одежду, сменю белье, приму прохладный душ…

Незаметно для себя я оказался у дверей Селины: наверно, ноги сами принесли меня сюда. Девушка — загляденье, можете мне поверить: свеженькая, стройненькая… И так забавно поглядывает из-под прищуренных век, словно таит улыбку. Она достаточно известна в нашем городке — мне уже успели порассказать о ней, хоть я. и не просил… Сплетни тянутся за ней шлейфом… Ну, а кого пощадят злые языки?.. Про какую женщину не распускают слухов? Я жив, я собираюсь обосноваться тут, мне нужна женщина. Селина мне подходит по всем статьям… Я постучался.

— Принимайте гостя. Шел мимо, думаю, загляну, проведаю… Как поживаешь?

Мы немножко поболтали. Она посмеивалась и отвечала недомолвками. Ну, что ж… Видна хорошая школа. Спешить не будем.

Я еле дополз до дому — настоящее пекло. Иполито Алмейда — тот, кто первым сообщил мне о кончине сеньоры Кандиньи, — сейчас снова попался мне навстречу.

— Ты от Абеля? Я еще не был. И на похороны не ходил: начальство не отпустило. Зачем было назначать погребенье на такой час?

Прошли еще несколько шагов. Дом сеньоры Кандиньи стоял пустой и безмолвный. Смерть ледяной рукой наглухо и навсегда затворила двери, захлопнула ставни. И только на застекленной веранде еще жил, медленно угасая, солнечный зайчик…

Заскрипит пол, когда сеньора Кандинья раскачается в своем кресле, солнце нимбом вспыхнет вокруг ее головы.

— Я давно тебя не видела. Почему же ты вчера не пришел, а? Ты меня разлюбил? Да? А я тебя ждала… А ну-ка открой рот, закрой глаза… — услышу я ее голос.

Зазвенит детский смех — так смеются только в начале жизни, а потом он начнет стихать, гаснуть… Давно это было. Ох, как давно!..

Несколько дней назад я совершенно случайно узнал одну новость, которая произвела на меня странное впечатление. За столиком кафе «Ройаль» текла вялая беседа, когда один из моих бывших однокашников по семинарии святого Николая мимоходом сообщил мне, что «Мумия» покончил с собой. Это случилось в Лиссабоне: он выстрелил себе в рот из пистолета, оставив жене и матери прощальное письмо, в котором писал, что его болезнь не дает ему надежды на возможность достойно работать и обеспечивать сносное существование тем, кто рядом с ним.