Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

К счастью, в соседнем классе шел урок анатомии, которую преподавал городской врач — единственный мирянин в ученом педагогическом сообществе нашей семинарии. Он прибежал тут же и велел отнести Мумию домой.

Каноник Сильва сказал, что проводить его будет «достойным деянием», и мы, словно на похоронах, двинулись следом.

Мы не могли, конечно, оценить всю серьезность положения, но чувствовали, что с нашим одноклассником творится неладное. Поле битвы вдруг превратилось просто в пустырь. Нам было необходимо кого-то ненавидеть, и вдруг объект этой ненависти, олицетворением которой был Мумия, исчез, улетучился, дезертировал, а мы шли по улице за его бледной тенью. Не знаю, все ли испытывали те же чувства, что и я, но несомненно было одно: отношение к Мумии изменилось. Не просто жалость чувствовал я, глядя на распростертое на носилках тело. К чему лицемерить? Зачем говорить, что основу нашего отношения к несчастью ближнего составляет жалость и сострадание? Сегодня я убежден, что, если симпатия отсутствует, на ее место неизбежно приходит чувство некоей пустоты…

Должно быть, именно поэтому я не был особенно взволнован или потрясен в ту минуту, когда мать Мумии в волнении выбежала нам навстречу из дверей своего дома и увидела бесчувственное тело сына. Помню, что мне было интересно… Да, просто интересно посмотреть, как живет этот ни на кого не похожий мальчик, заглянуть в его тщательно оберегаемый мир. По сравнению с ним все мы жили в домах, выстроенных словно бы из прозрачного стекла, гостеприимно приглашавших луну: «Заходите, сеньора, не стесняйтесь, будьте как дома!» Когда же я пытался вообразить себе дом Мумии, я никак не мог поверить в его общие для всех приметы: мебель, картина на стене, семейная ссора… Нет, он жил совсем в другом, мифическом мире, и туман неизвестности размывал очертания этого мира.

Его мать, дона Леонор, оправившись от первого потрясения, вела себя с нами дружелюбно и просто, как со старыми друзьями сына. Ясно было, что она не видела ничего особенного в том, что одноклассники проводили заболевшего товарища до дома.

Это было ясно. Таким нехитрым способом я пытаюсь представить в наиболее благоприятном свете те чувства, которые мы испытывали тогда, — и невольно обманываю вас и себя. А истина была в том, что непринужденная приветливость доны Леонор не вызвала у нас ни малейшего встречного отклика. Может быть, не без оснований говорят и пишут о «детской жестокости»? Вместе с тем должен сознаться, я был покорен ее изысканной простотой, всем ее обликом старой аристократки… Вот разве только волосы… Она никого не ждала в тот час и не успела причесаться. Думаю, я обратил на это внимание лишь потому, что моя мать всегда гладко зачесывала волосы наверх роговым гребнем, и ничего другого я представить себе не мог.

Вы, наверно, заметили, что я ни слова не сказал пока об отце Мумии. Я сделал это намеренно. Он произвел на нас чертовски странное впечатление: вошел в комнату и застыл у железной кровати сына, как изваяние. Он стоял в этой напряженной, неудобной позе и только изредка поворачивал голову в нашу сторону — может быть, для того, чтобы размять затекшую шею, — а потом опять отворачивался. Можно было подумать, что сознание потерял он, а не Мумия, которому в рот влили какую-то микстуру, после чего он очнулся.

Впрочем, мы ничего другого и не ожидали от этого человека. Несколько раз мы видели его на улице, когда он, безупречно одетый, в кашемировом костюме, при галстуке и в перчатках, верхом на лошади направлялся осматривать свои владения — те, что находились недалеко от города. Для ревизии дальних посылался обычно Жозе Матеус. Отец Мумии был необыкновенно замкнут, сдержан, почти никогда не улыбался. Он поддерживал знакомство только с доктором Коласо и с каноником Пинто, крестным отцом Мумии. С ними он позволял себе единственное развлечение: бильярд.

Дом, в котором они жили, был самым старым в нашем городе: вытянутый по фасаду, угрюмый, с вечно закрытыми ставнями на окнах, он вызывал ненависть и какой-то суеверный ужас. По вечерам мы старались в одиночку не проходить мимо него. По городу ходило множество легенд и россказней, и старый дом, надменно обособленный от нашего маленького города, играл в них немалую роль.

Так мы судили о Мумии, о его родителях, о его жилище, и суд наш, как оказалось, был судом неправедным.

Я уже говорил вам, что второй припадок случился с Мумией в самом конце учебного года, когда мы уже читали Горация и других древних авторов. Этот припадок был тяжелей, чем первый (тогда, на улице Абрантеса) и чем считал доктор Коласо. Мумия довольно скоро пришел в себя, но еще долго чувствовал себя совершенно разбитым, у него нарушилось чувство равновесия, без посторонней помощи он не мог сделать и шага.

Пришел июль, но Мумии нечего было и думать об экзамене. Учебный год кончился, и все разбрелись кто куда: одни остались в городе, другие уехали, тем более что начался сезон дождей, и тем, кто штудировал Корнелия Непота, Вергилия и Г орация, ныне предстояло наблюдать за работами или махать заступом лично — в зависимости от того, к какой семье принадлежал тот или иной школяр.

В ноябре занятия возобновились, и все мы, радостно и оживленно переговариваясь, встретились у входа в семинарию. Не хватало только Мумии. В один прекрасный день там появился его отец, который довольно долго о чем-то разговаривал с ректором при закрытых дверях. Даже звонок в тот день дали с опозданием. Мы уже потеряли терпение, когда он наконец вышел от каноника Пинто и неожиданно остановился рядом с нами. Мы держались настороженно и шарахнулись от старика. Да, я не оговорился: перед нами стоял старик, которого заметно огорчило наше отношение. Его известные всему городу усы, которые раньше лихо торчали вверх, как у кайзера Вильгельма, теперь уныло обвисли. Мне даже показалось, что глаза у него покраснели от слез. Он сделал попытку преодолеть это отчуждение: заговорил с одним, с другим, спросил о здоровье родителей, осведомился о видах на урожай.

Потом, словно набравшись храбрости, со страдальческими интонациями произнес:

— Вы, наверно, знаете, что Франсиско (так звали Мумию) по-прежнему нездоров… — он помолчал и с усилием произнес: — Болезнь его серьезна… Доктор Коласо находит, что ему необходимо пройти курс лечения в Лиссабоне.

Он взглянул на Зе Коимбру.

— Я знаю, у вас были нелады с Франсиско… Жозе Матеус рассказывал мне, что вся история вышла из-за какого-то прозвища…

Горестно опущенные углы его губ дрогнули в легкой улыбке:

— Не бойтесь, я не сержусь на вас. Вы еще дети, я помню себя в вашем возрасте, я тоже любил давать клички…

Да, каждый из нас понимал в ту минуту, что перед нами стоит совсем не тот человек, который еще недавно неторопливо ехал верхом с таким надменным видом, что прохожие торопливо и низко кланялись ему, а он в ответ слегка притрагивался кончиками пальцев к полям шляпы.