Михаил Каминский - Переполненная чаша

Они немного постояли в тесном боксе, где особенно густо пахло бензином, отработанным маслом и горячим металлом. «Еще один, — думал Беспалов, — кто следующий? Авария, инфаркт, инсульт, поджелудочная… Какая разница? Нет разницы, только все меньше нас и меньше. Добро бы — следы войны и геройства, а то…»

По системе внутренней связи на весь таксопарк захрипел, загундосил чей-то голос:

— Дежурного механика Сахарова вызывает на пост технического осмотра главный инженер. Механик Сахаров, ты где пропадаешь?

Женька вскинул массивный подбородок, нехорошо, невесело усмехнулся:

— Главный инженер, как же! Это меня Рымарчук из первой колонны ищет. Разогнался на линию с жеваной резиной. Я ему путевку не подписал… — Он переступил с ноги на ногу и спросил: — Хоронить пойдешь?

— А ты? Ты пойдешь? Или снова брат с Камчатки прилетает?

Подбородок Сахарова тяжело опустился на грудь.

— Не надо про брата, Толя. Не могу я. Не хочу… Даже вспоминать каштаночью жизнь страшно. Ничего не было, ничего не знаю и знать не желаю…

— Ладно, — сказал Беспалов, — не желаешь — не надо. Только прошлое, Женя, не хвост собачий. В общем, привет Марьяне, Сахаров.

Ближайший городской телефон был в будке контрольно-пропускного пункта. Приближаясь к КПП, Беспалов каждый раз замедлял шаг, чтобы исподтишка — не дай бог, если кто заметит! — полюбоваться своей фотографией на Доске почета. Карточка была старая, вся в трещинах от солнца и времени.

«Привет», — кивнул Беспалов и Женьке Сахарову, который тоже был на Доске, — светло и прямо глядел на него и на весь остальной мир из-за чистого, отдающего в голубизну стекла. Он неплохой мужик, Женька, только зачем память-то свою укорачивать? Впрочем, Беспалов догадывался, что произошло: узнав о смерти Бориса Филипповича, Сахаров испугался и сник — опять прошлое напомнило ему о себе, непрошено вторглось в Женькино безоблачное существование. Поделиться страхами и мучениями Женьке не с кем: его жена Марьяна к а ш т а н о ч ь ю жизнь раз и навсегда приказала вычеркнуть из всех разговоров и воспоминаний, она и Беспалова-то, который Женьку спас, разве что терпит.

Беспалов отшатнулся — почудилось вдруг, что между ним и Сахаровым мелькнуло на мгновение лицо Начальника. Одутловатое, с узкими щелями между набрякшими веками, с брезгливо изогнутыми губами.

У них у всех т а м были прозвища. Женьке досталось простейшее, с поверхности так сказать, — Сахарок. Да и для Гриши Беленького за прозвищем далеко не ходили: Артист, поскольку работал на эстраде, в разговорном жанре. «У меня знаете какая память? — хвастался Гриша. — Профессиональная! «Евгения Онегина» наизусть. Всего «Теркина» тоже. Захотел бы — «Илиаду» одолел бы!» И в тот момент Беспалов не выдержал; надоело ему слушать, как хвастает Артист «Джама-а-айка! — завыл он дурным голосом еще популярную тогда песню. Очень уж муторно ему было в те дни от лекарств и разных неприятных процедур. Ох как муторно! — Джа-ама-айка-а, — выл Беспалов на всю третью палату, закатив глаза и трясясь всем телом так, что ходуном ходила покрашенная белой эмалью больничная кровать. — Джамайка!..» К нему, придерживая очки, заспешил Профессор. «Так-так, батенька, понятно. Все ясно. Гиперемия лица. Крупноразмашистый тремор конечностей и всего тела. Боль в животе. Слабость, разбитость… — Профессор отставил ногу — он так всегда делал, чтобы не сползали пижамные штаны. — Вот на этом фоне у вас, голубчик, и возникла подозрительность, появилось субъективное толкование слов и действий окружающих…» Беспалов затих и съежился, подтянув колени к подбородку, — так похоже Профессор изобразил важного консультанта из психбольницы. Но в это время в своем углу завозился, закашлял Борис Филиппович. «Молчать! — откашлявшись, закричал он. — Отдыхать, понимаешь, не дают!» — «Чего орешь, Начальник, — одернул его Кузнец, — выйдешь отсюдова, вот и командуй у себя в конторе. Если, конечно, тебя выпустят…»

Их всех выпустили. Профессор стал кандидатом химических наук, доцентом в университете. Гриша Беленький из эстрадных артистов переквалифицировался в мастера по ремонту цветных телевизоров: что-то произошло с его замечательной памятью. Читал на ответственном концерте злободневный фельетон и посреднике начисто забыл текст. И потом еще несколько раз происходило подобное, то ли от бывшей болезни и множества лекарств, то ли от испуга — сейчас, мол, снова забуду, позор перед публикой и начет в эстрадной бухгалтерии. Вот и ремонтирует Гриша телевизоры. Отлично, между прочим, ремонтирует. А Кузнеца они год назад похоронили; Кузнец, то есть Николай Семенович Макаров, умер от сердечной недостаточности. Здоровый же был мужик! И Чебурашка умер, и Поползень… Теперь вот и Начальника достало.

Листая распухшую от частых употреблений книжечку с телефонами, Беспалов не мог припомнить, на какую букву вписал он Бориса Филипповича. Может, по имени, а может, по прозвищу или фамилии. Последний раз он видел его почти два года назад. Борис Филиппович сел к нему в такси, узнал Беспалова с трудом, а признав, шумно обрадовался и силком, не отвяжешься, потащил к себе. «Пошли, пошли, Джамаечка, посидим, поговорим, у меня все по-прежнему, да вот жена бросила, а без машины я случайно, совершенно случайно: собственный «мерседес», понимаешь, в ремонте, персональную же взял и отпустил, дай, думаю, прогуляюсь, а то все в машине да в машине…» — Слова соскакивали с его языка легко.

«Ну и что, если не пьешь, если завязал, — тащил за руку Борис Филиппович, — ничего страшного, просто побеседуем, отдохнем, а я, Джамаечка, и дочку потерял, и дочка меня покинула, а вообще-то жизнь, хе-хе, бьет ключом». Беспалов бы не подчинился настойчивости Начальника: был ему Борис Филиппович в тот момент очень уж неприятен своей нескончаемой пустой болтовней, своим расквашенным обликом, а главное, тем, что не справился, не сдержал клятвы, какую они дали друг другу, когда их в ы п у с к а л и. Не он, правда, один нарушил ту клятву, но другие хоть не уговаривали посидеть вместе, отдохнуть, — знаем мы этот проклятый отдых! — другие погибали в одиночку, сами по себе, а Борис Филиппович, подумалось тогда Беспалову, распространяет заразу. Но он услыхал про дочь Начальника и сдался, потому что жена Беспалова, Галя, была на девятом месяце, и у них могла появиться тоже дочь. А Борис Филиппович меж тем тащил его за рукав от таксомотора и продолжал свою бесконечную речь: «Эх, Джамайка, Джамайка! А того и не знаешь, что Джамайка, или Ямайка иначе, это остров в огромном океане. Один-одинешенек! А одному плохо и грустно, ой, до чего плохо!..» Беспалов почему-то почувствовал обиду: «Ямайка — не один. Ямайка, Борис Филиппович, остров в архипелаге. Вот тут он, а тут вот, и рядом, и вокруг, и спереди, и сбоку, тоже острова». И поправил на Начальнике зимнюю шапку из хорошего меха, которая сползла у того до переносицы… А потом до конца смены вспоминал Бориса Филипповича. И в последующие дни не раз и не два виделся ему прихрамывающий старик, блуждающий по огромной, шикарной — в картинах и хрусталях — квартире. Высокий узкий фужер дрожал у него в руке. Седая прядь прилипла к побагровевшему потному лбу. Глаза странным образом расширились, и Беспалов впервые сумел рассмотреть их цвет — блекло-голубой, а то всегда видел на лице Бориса Филипповича щелочки да щелочки и еще брезгливо поджатые ярко-красные губы. Эти широко раскрывшиеся глаза, как бы выгоревшие или выплаканные, сказали Беспалову много больше, чем пьяная болтовня. Из тихого их крика извлек он главное, а возможно, единственное содержание: Начальник в беде, на краю…