Михаил Каминский - Переполненная чаша

Вы простите меня, дорогие товарищи, что собираюсь критиковать и учить вас. С одной стороны, кто я такой, чтобы воспитывать людей с положением и дипломами? Но, с другой, все же в свои пятьдесят лет и после многих жизненных неурядиц я сдал экзамен на первый класс, и теперь я водитель первого класса, то есть выше класса нет и быть не может. И где ж я еще встречусь сразу со всеми вами, знакомыми покойника, но не знавшими Бориса Филипповича, погибшего якобы в автомобильной катастрофе?…

Так вот, уважаемые товарищи, не знавшие, судя по вашим выступлениям, Бориса Филипповича ни на грамм. Идет снег, земля мерзлая. Неуютно, неудобно в ней товарищу Заботину. А ведь как любил он удобства, включая ковры и произведения живописи! А еще он любил рассказывать о себе, о своей жизни, чего теперь, понятно, ему больше никогда не приведется делать. Как-то раз, когда мы находились в одном месте, — скажем, в санатории, — Борис Филиппович спросил у меня, употребив мое ласкательное прозвище: «Джамаечка, а любил ли ты?» Должен вам признаться, дорогие товарищи, условия в том санатории были вполне приемлемыми, но о прошлом в его стенах говорили мало, все больше о будущем — о предстоящих медицинских процедурах, например, или о том, что с нами в дальнейшем будет. И еще должен вам сказать, что тогда у меня не было не то что первого класса, а даже прав водительских — отобрали. Вследствие чего любовь представлялась мне явлением третьестепенным. Поэтому, используя соответствующую мимикрию, я заорал дурным голосом: «Любовь свободна, мир чарует!.. Любовь — родная дочь свободы!..» — блажил я на всю третью палату и привлек всеобщее внимание: что, мол, там у вас, братцы, происходит? А товарища Заботина, ныне покойного, я от себя тем самым оттолкнул. И много лет спустя тоже пробежал, считай, мимо Бориса Филипповича, оставив его в одиночестве, когда его нельзя было оставлять. И только теперь я понял, какую оба раза совершил подлость, и, пожалуйста, не считайте меня сумасшедшим, осознал я сегодня во всей полноте свою вину и причастность к смерти Бориса Филипповича…

Да, я виноват. И Гриша Артист виноват. Он по своей молодости и глупости не верил рассказам Бориса Филипповича о его многих приключениях и геройствах. И Кузнец, то бишь Макаров, виноват. И Сахарок… Да о чем я, если вы их не знаете?..

В общем, идет снег. И земля уже мерзлая. А вы все про труды и награды, про то, что был он до конца своих дней… И так далее… А разве про это надо? Надо бы говорить нам о том, что умер Борис Филиппович из-за нас с вами, то есть по причине отсутствия любви и наличия одиночества. Не погиб незабвенный товарищ Заботин в автомобильной катастрофе. Это ведь его тень ездила на работу, разговаривала, подписывала бумаги, пила коньяки и всякие виски. Она и попала в дорожную аварию, а умер Борис Филиппович, скажу честно, много раньше, когда был обделен вниманием и любовью. Он лично был обделен. Нами. А на фига человеку все остальное, включая персональную машину и собственный «мерседес», если его не слышат и не любят? Ведь жизнь без любви что дом, определенный к сносу, из которого выселили жильцов. Или, к примеру, стародавняя дуга с колокольчиками над кабиной трехсотсильного «КамАЗа». В общем, нонсенс, как говорил доктор Дроздов, а за ним повторял Профессор.

А еще я вам должен сказать такую вещь — и вы, уважаемые, ко мне прислушайтесь на будущее. То, что любовь побеждает смерть, это, по-моему, преувеличение, гипербола, если по-научному, и ее еще надо проверить и доказать на фактах. А вот то, что любовь способна победить такую жуткую и заразную болезнь, как хронический алкоголизм, уже подтверждено экспериментом. Это я, бывший Джамайка, а ныне шофер первого класса Анатолий Сергеевич Беспалов, провел, как какой-нибудь австрийский доктор Листер или наш эскулап Борис Павлович Хавкин, такой эксперимент на себе и получил положительный результат. Может быть, кто-то из вас перебьет меня и заявит: мол, Листер вводил себе сулему не из эгоистических соображений, и Борис Павлович привил своему организму чуму тоже не ради себя лично, а ты, Беспалов, только о себе да о себе. Но разве не начинал каждый из вас свою речь над гробом Бориса Филипповича со слов: «Я знал покойного…» и так далее? Слышите? Я! И совсем это не эгоизм, не себялюбие, а подтверждение своей причастности к другому человеку. «Я» и «он» — это «мы». Не было бы других людей, не появилось бы слово «я». На необитаемом острове, где вы абсолютно в единственном числе, это «я» сказать некому. А главное, если уточнять мой эксперимент, то ведь не только жена моя Галя полюбила меня и поверила мне, но и я отдал ей свою любовь тоже — целиком и полностью… Так давайте же все сообща попросим прощения у Бориса Филипповича за то, что каждый из нас лишил его любви либо просто внимания, то есть за нашу с вами душевную глухоту. И сделаем выводы…

Он вышел из такси, не доехав до своего дома: вспомнил, что кончились сигареты. Табачный киоск на углу был закрыт. Другой ближайший находился у метро. Беспалов поднял воротник, упрятал подбородок в шарф и направился в сторону большой и яркой буквы «М», ежась от колючего ветра. Шарф, между прочим, тоже был колючий, но при том — теплый. Спасибо Гале за этот шарф — купила его в «Галантерее», а он — бывают же совпадения! — в тот день после работы заглянул в ГУМ и увидел: дают кофточки. Ну и отстоял минут пятьдесят, приобрел одну — синюю и чуть-чуть в голубизну. Галя сказала: бирюзовая, спасибо, Толя. Прыгала-скакала в обнове перед зеркалом, а рядом с зеркалом была приколота бумажка: «Не забыть — квартплата!» И Серега заходился смехом, и во рту у него белело много зубов, восемь. И девятый отзывался на чайную ложечку…

У подземного перехода толпились люди, окружив женщину в белом халате, над которым рыжим горбом вылезал лисий воротник зимнего пальто. «Не наваливайтесь, — отталкивала женщина ближних покупателей от корзины с сосисками, запеченными в тесте, — не портьте мне санитарию». Но люди все напирали и напирали, будто ароматный пар, шедший из-под сиреневого детского одеяла, покрывавшего корзину, мог одновременно и насытить их и обогреть.

В переходе было совсем неуютно — от сквозняка и чистого, сахарного, не тронутого никем инея на стенах. Поднимаясь наверх, еще со ступенек Беспалов увидел, что табачный киоск открыт. На углу же, рядом с киоском, под мерцающими неоновыми буквами вытянулась вдоль одноэтажного дома густая и длиннющая очередь — не сравнишь с той, что за кофточками или за пирожками с сосиской: сумрачная, почти неподвижная, молчаливая. На лицах и нетерпение и покорность одновременно.

Из-за спины Беспалова выскочили двое.

— Думаешь, «бормота» есть? — спросил, шумно дыша, один.