Михаил Каминский - Переполненная чаша

— А у вас какое звание, Анатолий Сергеевич?

— Т-тоже п-профеесор, — слегка заикаясь, ответил он Светлане.

Покраснеть Беспалов, к счастью, не успел, потому что подошел директор школы и дружески положил ему руку на плечо…

Как и должно тому быть, рука оказалась не директорской.

— Толя, Толя, — говорила жена, — иди, дорогой, поужинай.

Он поднялся, направился вслед за Галей на кухню. За стеной у соседей тоненько пел Робертино Лоретти, итальянский мальчик, кумир шестидесятых годов. Беспалов замер, прислушался.

— Садись, — сказала Галя недовольно, — ешь! Все стынет.

А он не мог шевельнуться. Голос за стеной обжигал его, наполнял страхом. «Джамайка-а!.. Джамайка-а!..»

Старую пластинку заедало. Это были уже не восклицания ангельски чистого голоса, а вопли о помощи: «Джамайка-а!.. Джамайка-а!.. Джамайка-а!..»

Принято считать, что в каждой деревне есть собственный дурак. Был он и у нас, в Черкизове, на московской окраине. Правда, далеко не все черкизовские жители признавали за Семеном Лазаревичем право называться сумасшедшим. Не доверяли. Сомневались. Хотя именно потому, что у Семена Лазаревича было «не все в порядке», врачи вернули его с призывного пункта домой в драматическом октябре сорок первого. «Подкупил», — считали одни соседи. «Обхитрил», — полагали другие. Но моя мама была уверена: «Мышигинер коп! Кто может думать иначе?»

Я часто разглядывал голову Семена Лазаревича, которую мама называла дурной. Вроде бы все было, на месте, в надлежащем порядке. Уши, глаза, нос… затылок. Да, огромную площадь на ней занимала блестящая лысина, по краям которой ласково курчавилась черная, с сединой поросль. Однако лысыми были и дядя Петя-инвалид, и дядя Тимофей, и голубятник Картузник. Даже — по слухам — тетя Минна. Но ей, певице, не разрешалось, согласно молве, выступать и, вообще, жить без прически, и она носила рыжий парик с длинными-длинными, до пояса, волосами. Что такое парик, я уже знал. И просил Шурика, сына тети Минны, раздобыть этих рыжих волос на леску: ведь с началом войны почти все лошади ушли на фронт вместе со своими хвостами. «Чего тебе стоит? — уговаривал я Шурика. — Вырви штук шесть или семь. Ей же не больно». Он обещал. Но до конца своего детства я так и ловил плотвичек в Архиерейском пруду на суровую нитку.

Кто уж наверняка был ненормальным, так это Картузник. Он часто падал на землю, бился в судорогах, рычал, выл и визжал. На его губах пузырилась пена. Все, даже жена и дети Картузника, отбегали от него на безопасное расстояние. Потом он затихал, поднимался, жена отряхивала его, и Картузник шел гонять голубей. Штук пятьдесят турманов, чистых, палевых монахов и вяхирей жили на чердаке его дома. И это ведь тоже было ненормально — чтобы еще не старый, сорока с небольшим, семейный мужчина не воевал, не работал, а махал шестом с тряпкой на конце с утра до вечера и заливисто свистел в два пальца.

И все же черкизовским сумасшедшим был не Картузник, а Семен Лазаревич. В нашем дворе он появился в тот день, когда я упал с забора в заросли крапивы, на кучу кирпичных обломков. Руки и голые ноги сразу заполыхали нестерпимым жаром. Но вскочить и бежать я не мог. Лежал в гуще крапивы с закрытыми глазами, кружилась голова, мелкая-мелкая дрожь сотрясала мое тело. Вдруг кто-то загородил солнце, и я услыхал приятный мужской голос:

— Поздравляю. У нас, оказывается, растет храбрый сталинский сокол. Он будет летать выше всех, дальше всех и быстрей тоже. А пока он пикирует с забора… Ну, вставай, мальчик, вставай. Я тебе что-то дам.

Я открыл глаза и увидел над собой пузатого человека в вышитой украинской рубашке, перехваченной крученым пояском. Круглое его лицо лоснилось от пота.

— Так ты будешь вставать? Или будешь лежать, как пень-колода?..

Через несколько дней Семен Лазаревич уже командовал в нашем дворе по праву единственного мужчины.

— Галя! — кричал он моей матери. — Не выливай помои за сараем. Лей их в малинник. Малина любит помои. Ты не знала?

— Ты почему свистишь в грязные пальцы? — приставал он к Картузнику, который жил через забор от нас. — Я тебе дам милицейский свисток, но только без горошины.

Картузник отвечал ему матерно. Но Семен Лазаревич не обижался.

— Маруся! Ты слышишь меня, Маруся? — взывал он к тете Маше, ставшей его женой. — Посмотри, какой замечательный вечер. Неси сюда самовар. Будем пить чай тут, под сливой. Всю ночь. Если эти немецкие фашисты не сделают опять налет.

Слива росла над щ е л ь ю — подобием погреба, накрытого досками и заваленного землей. Туда мы прятались во время бомбежек. Я лежал на земляных нарах, сверху сыпался песок. По соседству со школой, превращенной в госпиталь, бухали зенитки. Осколки снарядов со скрежетом таранили железную крышу дома и, пришептывая, секли ветки вымерзших минувшей зимой яблонь. Когда налеты стали привычным делом, мы выбегали за еще горячими, враждебными всему живому осколками — их зазубрины ранили наши ладони. Мы — это я, мой двоюродный брат Ленька и Семен Лазаревич. «Ну, разве не мышигинер коп? — спрашивала мама. — Чтобы так поступать взрослому человеку, надо иметь очень мало ума».

Конечно же, убеждался я, Семен Лазаревич был истинным сумасшедшим. Кто ж еще в т а к о е время был способен устроить шумную в е ч е р и н к у, пригласив пол-улицы? И дядю Петю-инвалида, и Картузника с женой, и дядю Тимофея, и многих других. К тому же Семен Лазаревич дал тете Минне буханку хлеба, чтобы она пела оперные арии и романсы. Естественно, это сейчас я говорю: арии и романсы, а тогда я слышал такие песни, что лопался со смеху. Например, тетя Минна пела: «В храм я вошла смиренно, богу вознесть молитву…» А все знали, что она неверующая. И не то что в церковь над Архиерейским прудом не ходит, но и в синагогу на Просторной улице ни ногой. Муж у нее на фронте, а в доме тети Минны через день гости — или кудрявый лейтенант Лева из ПВО, или госпитальный хирург Баринок с майорскими шпалами на петлицах. Я прямо рыдал и захлебывался смехом от пронзительных воплей тети Минны, когда, по просьбе Семена Лазаревича, она поднимала рюмку в честь тети Маши: «Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей…» Картузник тоже хохотал, повторяя: «Мерин Семен! Мерин Семен!» — и гладил тетю Минну по прямой спине. Я считал, что она не может не нравиться Картузнику, потому что походила на голубя-дутыша. Двухъярусный подбородок тети Минны прижимался к высокой груди, трепещущей при переливах ее оглушительного голоса. Свои короткие руки она тянула к закрытому облаками небу, предвещавшему спокойную от налета ночь. Толстый живот колыхался вместе с оборками свободного шелкового платья. А спина ее была ровной. Картузник водил огромной ладонью по этой спине, а его жена все порывалась уйти. Но другой ладонью голубятник стучал по табуретке — громко, требовательно, и жена Картузника опять садилась и накладывала себе винегрет из глубокого блюда. Я забыл сказать, что ростом тетя Минна не удалась: если бы не набор разнокалиберных шаров спереди, ее запросто можно было принять за рыжеволосую семиклассницу — этакого подростка военного времени с опухшими от недоедания ногами.