Михаил Каминский - Переполненная чаша

Она вопила свои арии и романсы, я умирал от смеха: так все не складывалось воедино — малый рост пухлой певицы и громобойность ее голоса, смысл пропетых слов и суть жизни людей за столом. Все распадалось и взаимно отталкивалось. Но тем не менее дядя Тимофей пил настойку и восхищенно мычал; блаженствовал Картузник; безвольно бесновалась его жена; сумасшедший Семен Лазаревич царствовал… Один я, поганец, увертываясь от маминого гнева, выражавшегося в преболезненных щипках с вывертом, залезал, сотрясаемый смехом, под стол, в сень скатерти, тем самым неосознанно протестуя, сопротивляясь всеобщему помешательству. Но и там, под столом, стучали, приплясывали в собственном ритме потрескавшиеся коричневые полуботинки глухонемого дяди Тимофея, а деревяшка дяди Пети погружалась в мягкую землю, будто хотела врасти навечно и дать живые побеги…

Тетю Машу я любил, а Семена Лазаревича возненавидел. У тети Маши были теплые руки. Она подкармливала меня и мою сестренку. Ее дочь Тамара добровольно ушла на фронт и воевала в «пулевой бочке». Так мне услышалось, когда тетя Маша рассказывала маме: «От Томки треугольник пришел. Коротенький. Жива-здорова, а служу в такой-то п у л е в о й б о ч к е». До этого мне были известны три вида бочек. В одну после дождя стекала с крыши вода. В другой мама квасила капусту. Третьего вида бочка плавала по морю вместе с сыном царя Салтана, которого потом назвали князем Гвидоном. Тамарина п у л е в а я бочка в моем воображении приближалась к гвидоновской: и в той и в другой должно было быть очень страшно.

Ненависть к Семену Лазаревичу выросла из бессонницы. Тетя Маша «работала» трикотаж на круглой вязальной машине, стоявшей за стеной, у которой я спал. Так приятно было слышать ее «жик-жик» и думать о чем придется, а потом, когда «жик-жик» часов в десять кончалось, тихо и сладко засыпать. С появлением сумасшедшего все изменилось.

Шел уже одиннадцатый час, я размышлял о том, как это так случилось, что сразу пропали без вести два солдата — мой отец и муж тети Нади из двухэтажного дома, что против госпиталя. Один, конечно, мог затеряться. Я сам однажды заблудился в Сокольниках. Но двое?.. Настенные часы прохрипели двенадцать раз. За стеной продолжалось: «жик-жик». Я морщился, сжимая веки, переворачивался на спину, потом на живот, пытался заснуть на боку — безрезультатно. Мой отец и муж тети Нади отправились в разведку, а компас забыли. Под огнем фашистов я перебрался через линию фронта и принес им компас, котелок с американской тушенкой и две фляжки воды. Мы вместе вернулись к своим, я остался на фронте с папой, а маме отправил письмо с обратным адресом: п у л е в а я б о ч к а номер двадцать пять, чтобы она не сердилась и больше не щипала меня с вывертом… А Семен Лазаревич за стеной все еще «работал» трикотаж: жик-жик, жик-жик…

Через несколько дней мама заметила: я не высыпаюсь, и направилась к соседям. Я лежал в кровати и слышал их громкий разговор.

— Что вы делаете, Семен Лазаревич?

Жик-жик.

— А что я делаю?

Жик-жик.

— Ребенка мучаете, вот что.

Жик-жик.

— Я? Мучаю?

Жик-жик.

— Хулиган! Я пойду в милицию. Я пойду к фининспектору. Я найду на вас управу. В нашей стране никто не имеет права обижать сирот!

Жик-жик.

— Она пойдет в милицию! Готыню! Она пойдет к фину! Ой, не пугай меня! Готыню!

Жик-жик.

— Что вы все время призываете бога? Вот увидите, он вас накажет.

Жик…

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Я перенесу машину в другую комнату из уважения к сиротам. Но не думайте, что я испугался. Да!

На следующую ночь я совершенно не мог заснуть. Пуще прежнего вертелся, ждал, вслушивался. Но «жик-жик» за стеной молчало.

…Потом Семен Лазаревич купил себе трофейный мотоцикл «харлей». Было это уже в сорок пятом году. Мотоцикл сиял черной краской, слепил глаза хромировкой. Он стоял посреди двора и свидетельствовал о полном сумасшествии Семена Лазаревича: ведь тот не умел на нем ездить. Каждый день, обычно к вечеру, Семен Лазаревич садился на мотоцикл, гляделся в большое зеркало, установленное на руле, вставлял ключ в замок зажигания, поворачивал его — и мотоцикл начинал тарахтеть. Затем Семен Лазаревич в упоении сигналил, крутил рукоятку газа, включал и выключал сцепление, что-то кричал, а «харлей» оставался на месте, так как был приподнят на колодках. Колеса его бешено крутились, дым и бензиновая гарь заполняли двор и выползали на улицу.

К тому времени Семен Лазаревич еще больше растолстел. Теперь лысину его не украшали по краям кудри — она сияла безбрежно. Семен Лазаревич, сверкая лысиной, смеялся, ерзал на кожаном сиденье своего мотоцикла, звал меня «покататься» — сзади у «харлея» было место для пассажира, при этом он вжимал голову в сведенные плечи и наклонялся вперед, — и я догадывался, что в своем воображении сумасшедший мчится с дьявольской скоростью. Так длилось с полчаса, потом он слезал с мотоцикла, накрывал его брезентом и шел «работать» трикотаж. «Жик-жик» уже не мешали мне спать, они звучали в отдалении, глухо, едва слышно. Мама говорила, что Семен Лазаревич миллионер. Еще она говорила, что он спекулянт. Ни презрения, ни ненависти, ни даже осуждения в ее голосе я не слышал. Впрочем, и зависти не было. Мы в то время уже не голодали: получали пенсию за отца, мать работала на фабрике, вымерзшие яблони вырубили и сажали картошку.

А в декабре сорок седьмого Семен Лазаревич всех нас потряс окончательно. Он медленно брел по Пятой Черкизовской и разбрасывал деньги. Он вышел из калитки в вышитой украинской рубашке, подпоясанной ниже живота крученым пояском, в мятых брюках, в тапочках. Лицо его было серым, осунувшимся. В глазах померк обычно пылающий огонь азарта и нетерпения. Снег падал на его лысину и не таял. Будто сеятель, Семен Лазаревич запускал руку в подол старой длинной рубахи, вытаскивал пачки денег и раскидывал их по сторонам. Купюры и облигации вспархивали, как турманы и сизари Картузника, а потом планировали на полузамерзшую грязь, сливались с нею или радужно сверкали на припорошенной снегом обочине.

С ума сходят нормальные люди. Семен Лазаревич уже был ненормальным. Теперь он, по мнению нашего Черкизова, п о м е ш а л с я. За годы войны я подрос, но разницы между сумасшествием и помешательством еще Не видел. Одно было ясно: на Семена Лазаревича так сокрушительно подействовала денежная реформа. Старые деньги обменивались на новые в соотношении десять к одному. Была тысяча — стало сто. Простая арифметика. Усложнялась она только тем, что в выгодном положении оказались люди, которые хранили деньги в сберегательных кассах. Семен Лазаревич держал свои деньги дома. И вот он, помешавшись, сеял обесцененные деньги по Пятой Черкизовской улице — от рынка до школы на Пугачевке, не той, что стала госпиталем, а маленькой школы, четырехлетки. За Семеном Лазаревичем бежала тетя Маша и плакала; дядя Петя-инвалид, неловко отставляя в сторону похожую на перевернутую бутылку деревяшку, наклонялся за радужными купюрами и совал их себе за пазуху. Потом он принес их тете Маше. Толстенную, перевязанную шпагатом пачку облигаций вернул глухонемой дядя Тимофей. Поздним вечером и тот и другой, по отдельности, напились и на все Черкизово горевали по своей честности. А тетя Минна стояла на углу рядом со своим мужем, который вернулся с войны целым и невредимым, и смеялась над ними. Длинные рыжие волосы стекали по ее ровной спине, закрывая хлястик на трофейном пальто. Через улицу, у ворот госпиталя, стоял его начальник — Баринок. У него на погонах были полковничьи звезды. Он стоял и курил. И смотрел в темноте в ту сторону, где смеялась тетя Минна. Наверное, он радовался, что ее муж вернулся живой и здоровый, но, пожалуй, и грустил тоже, потому что теперь она не пела по очереди — ему, Баринку, и кудрявому лейтенанту Леве из ПВО…