Михаил Каминский - Переполненная чаша

Он глядел на приближающегося отца мальчишки совершенно бесстрашными глазами и уже не боялся ни вранья этого малолетнего хулигана, ни повышенного родительского чадолюбия. Он в эту минуту понял, что «не навредить» — очень много. Но это свое открытие Неверов еще должен был отстоять перед директором, и тогда тот, может быть, скажет: «Знаете, Неверов, вы уже хороший профсоюзный работник». А если не скажет — тоже не беда.

Вот как они с Аришей поступили: сняли с книжки пять с половиной сотен и махнули из своего сурового Пошехонья в далекий город Ялту. На юг, значит. Было это осенью, в сентябре, и Молотилов, скрывая тревогу, задумчиво сказал жене:

— А ведь мы с тобой, Ариш, вроде перелетных журавлей. Или уток.

Но жена, наоборот, совершенно спокойно ответила Молотилову:

— И чего ты страдаешь? На пенсию скоро, а ты ни одной пальмы, кроме фикуса, не видал. Как отпуск, так в деревне сестре крышу чинишь. Или у них же в старом колодце торчишь.

Конечно, Ариша кругом была права, да только в поезде до Москвы и в дальнейшем самолете Молотилова все равно грызла совесть. Пока он наблюдал за мелькающей между занавесочками природой или следил за медленными облаками под крылом воздушного лайнера, совесть то и дело задавала ему каверзный вопрос: «На каком таком основании ты тут, в тепле и уюте, когда вся остальная бригада завершает подготовку кровли заводского общежития к зимнему периоду? Спешно завершает, невзирая на северо-западный ветер и дождь пополам со снегом».

«Радикулит у меня, — разъяснял Молотилов совести. — Ревматизм тоже. Да еще этот… как его… осте-о-хондроз. В общем, суставы болят и не разгибаются. И потому я могу невзначай с крыши загреметь. А в Ялте есть лечебница. Вот тут написано — какая. — Молотилов прикасался к карману, где вместе с аккредитивом лежало врачебное направление, чтоб мог получить курсовку. — Авось вылечусь специальной грязью, тогда с меня и спрос другой».

Наверное, у совести была, в свою очередь, собственная совесть. От души отлегало. Склонив голову на плечо Арише, Молотилов начинал дремать, не обращая внимания на грозное бормотание четырех двигателей. Иногда он и засыпал всерьез, да почти сразу же просыпался из-за одного и того же короткого сновидения. Будто сидит он под вечер с сестрами и чаевничает. Руки гудят, колени ноют, в пояснице ломота, но тихо-тихо вокруг, и уж тот угол, где текла крыша, побелен. И вдруг под окнами, как угорелый, проносится соседский Егор на мотоцикле. Сколько раз ведь внушал ему, Егору: дуй отсюда за околицу, там, на грейдере, и ломай себе остриженную под нулевку голову. Устали люди, не понимаешь? И грязь во все стороны… Только у малого на руках повестка из военкомата — ничего уж он не слышит и никого не боится…

Денег на комнату не пожалели: пять рублей в сутки, зато море — вот оно, ста метров не будет до моря. Огромные туши кораблей, сменяя друг дружку, нависали над причалом. Из комнаты Молотиловых, расположенной на втором этаже, — с балкончиком, имеющим чугунное фигурное ограждение, с широким окном, в котором еще со старых времен сохранились многие цветные стеклышки, — если вытянуть шею и скособочиться, запросто читались названия кораблей: «Леонид Соболев», «Узбекистан», «Советская Латвия»… И другие стояли у причала корабли — поменьше, без иностранных и собственных пассажиров, то есть рабочие: буксиры, гидрометеослужба, рыбацкие. А дальше еще прыгали на волнах белые катера — прогулочные и для коротких путешествий.

Как все люди, Молотиловы тоже совершали прогулки и путешествия. Например, в Ливадию и к Ласточкину гнезду. Если со всей откровенностью, эти странствия Молотилову не понравились. Сильно пахнет селедкой и мокрым железом. А потом, всю видимость в сторону берега застят те, что с фотоаппаратами. Выстроятся вдоль борта плечом к плечу и снимают в свое удовольствие. А в сторону моря наблюдать нечего — волны и волны, как на картинах художника Айвазовского. Кстати, на одной экскурсии им сказали оригинальную новость, что этот Айвазовский рисовал море по памяти. Сидел в комнате, отвернувшись от окна, чтобы живые и натуральные волны не мешали его воображению, и рисовал. Молотилов подумывал — и Ариша не возражала — тоже купить фотоаппарат, чтобы иметь право стоять у самого борта и видеть все красоты берега. Но не купил, хотя денег было достаточно, потому что не за тем приехал. Ведь мало нажать на кнопку, еще надо вытерпеть очередь в фотоателье, да не одну — две: сдать пленку и получить обратно. И снимки печатай, иначе зачем кутерьму затевать? А он прибыл лечиться, и — тьфу-тьфу! — здоровье уже пошло на поправку.

Правда, с бальнеологической лечебницей вышла накладка. Во-первых, смешно подумать, грязи на всех не хватает. Во-вторых, еще один анекдот случился. Хорошо, что не с самим Молотиловым, а то бы впору собирать вещи и — подальше от стыда. Вместо грязи ему предложили кислородные ванны, сказали, что тоже помогает. Приходишь в определенный час, ни раньше ни позже, и садишься перед дверью, имея при себе мыло и полотенце. Таких дверей в коридоре штук двадцать, и перед каждой ждут больные — попарно: двое мужчин или две женщины, так как кабинки с двумя ваннами. Если опоздаешь — пропал твой сеанс. Молотилов не опаздывал. Они с отдыхающим товарищем из Яшкуля образовали постоянную пару. Уже здоровались и прощались: до завтра, мол. Но не разговаривали о подробностях, потому что болтать в течение процедуры не рекомендуется, а после сеанса некогда было товарищу из Яшкуля. Бежал-торопился на обед в свой санаторий. Но вместе дружно раздевались, залезали в ванны, перевертывали, как по команде, песочные часы и млели в морской сине-голубой воде, ощущая покалывания — приятные, между прочим, — кислородных пузырьков, пока сыпался, крупинка за крупинкой, через узкую горловину часов морской же, как думалось Молотилову, песок.

А накладка вышла на шестой по счету сеанс. Молотилов, закрыв глаза, блаженствовал. От кислорода, купания в море, солнца и фруктов чувствовал он себя почти молодым и на девяносто процентов здоровым. Кислородные пузырьки на его теле лопались, создавая еще большее облегчение суставам; товарищ из Яшкуля глубоко и ровно дышал — может быть, заснул, с ним случалось; из-за высокой, под самый потолок, но не глухой загородки доносились голоса соседней, женской, пары. О чем конкретно они говорили, разобрать было трудно, да и не стремился Молотилов вникать в их беседу: пустого любопытства за ним не водилось. Он лежал и думал о сыне Сергее, командире подводной лодки, которого, после длительного похода на край света, в Черное море для отдыха не затянешь. Вернулся Серега из этого многомесячного похода, прилетел к родителям вместе с женой и дочками, гостили три с половиной дня — и на Кавказ, да не к морю, а в горы. Есть там место, где в августе на лыжах катаются. Самому Молотилову лыжи были ни к чему. Ни в августе, ни тем более в январе. По его ремонтно-строительной работе снегу он наелся по горло. В переносном, конечно, смысле по горло. А отпуск теперь, решили они с Аришей, будут проводить исключительно в Крыму. В сентябре. Бархатный сезон называется.