Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Ну и глаз у тебя, — похвалил жену Молотилов, — я бы не заметил, не обратил бы внимания». Вечером он остановил во дворе хозяйку: вы, мол, местная, сообщите куда следует, что перепутали название. Неудобно, особенно перед зарубежными интуристами. От ее ответной улыбки у Молотилова заныли зубы. «Ничего не перепутали, — стала между тем вполне вежливо объяснять хозяйка, — никакой ошибки нет». Только Молотилов все равно сомневался, что корабль, который плавает по Черному морю, назвали по имени реки, впадающей совсем в другое — в Каспийское — море. Зачем? Своих, что ли, речек мало? Это, несомненно, думал он, обыкновенное местничество в хозяйке взыграло. И честь мундира.

Хозяйка трудилась библиотекаршей в специальном месте, где отдыхают одни артисты и режиссеры, только ей было не по душе, если Ариша называла это место санаторием и говорила про артистов: отдыхают. «У нас, Ирина Николаевна, Дом творчества театральных деятелей. У нас, Ирина Николаевна, не отдыхают, а творят». Хозяйка организовала им пропуск на театральный пляж, и Молотилов видел в натуре, как там творят. Все происходило у них на виду. И знаменитые, и те, что не очень, а только мелькнут на экране телевизора — и в титры, все, короче говоря, бездельничали точно так же, как и Молотиловы. Ели абрикосы, запрещенные для проноса на пляж, и зарывали косточки в гальку, или в гравий, если по-строительному, как привык Молотилов. В карты играли, в домино, как нормальные люди. Некоторые, правда, предпочитали шахматы, но любителей древней игры было немного. Происходили, замечал Молотилов, и галантные шуры-муры. Одна знаменитая, и в театре, и в кино она, малость шепелявит еще, и отец ее артист, если судить по фамилии, так она захороводила сразу троих. Все моложе ее. Служили ей, словно ординарцы генералу в старой армии: и место занимали, чтобы в тени, и лежаки таскали куда укажет, причем выбирали ей лежаки исключительно с продольными досками, чтобы, не дай бог, свои артистические бока не помяла. И зонтик от солнца установят, и воды принесут из крана. А ведь не очень, если от всей души судить, красивая женщина. Шепелявит — ладно, это уж режиссерское дело, не нам с шепелявостью бороться. Но глаза маленько навыкате, губы надутые, точно раз и навсегда обиделась на весь мир. И голос хрипловатый. То баском говорит, а то кукарекнет… Но, как ни верти, фигуру свою соблюдает. Ариша предположила, что знаменитая ест не всю порцию и оставляет на тарелке полкотлеты и полгарнира. Иначе в ее годы талии не будет. Заплывет талия.

Было Молотилову очень хорошо. Купался, загорал, ел виноград и помидоры, не очень вкусные, но мясистые. И абрикосовые косточки наравне со всеми закапывал в морские камешки. И не хотелось вспоминать о заводе, о своей строительно-ремонтной бригаде, о девчатах-отделочницах, которые наверняка опять от рук отобьются за его отпуск — нет еще в них настоящей закалки. И о сестрах старался он не думать, потому что как подумает — так страдает: кровельное железо они, допустим, купили, а кто им положит его на крышу? Не осталось в деревне специалистов — ни кровельщиков, ни печников, ни стоящих плотников. Даже колодцы машина роет.

Окружающая жизнь способствовала покою и отдыху, гасила тревожащие мысли. И лишь две дамочки смущали его отпускную душу. Одна — тощая, как кнут, пегие волосы перехвачены розовой лентой и взлетают при ходьбе над костистой спиной. А ходит она особенно — вывернутыми в стороны ногами, точно на коньках катается. Другая — кудрявенькая, крепенькая, все, как говорится, при ней. И обе, как заведенные, по часу, а то и более ломали себя у каменной стены-волнореза под названием бун. И так сгибались, и эдак. Поднимались на носочки; тянули шеи; прыгали, мелко-мелко перебирая в воздухе ступнями. А руками то плавно, то резко — в стороны, вверх, винтом, кольцом. Галька летела из-под ног в разные стороны, пот катился по их лицам, плечам и голым от купальников животам. «Резиновые они, что ли?» — сказала Ариша, удивлявшаяся способности этих молодых женщин пренебрегать жарой и мнением окружающих. Оказавшаяся поблизости бабушка, которая по должности собирала абрикосовые косточки и прочий мелкий мусор на пляже и разгуливала в сиреневом лифчике и длинной цветастой юбке, услышала ее недоумение, подняла глаза от земли на тех — тощую и кудрявенькую, похожую на хорошо кормленного паренька, переложила из руки в руку пластмассовое ведерко и сказала одно слово: «балетные», и произнесла его с таким видом и выражением, словно объяснила всю их жизнь — с первого младенческого «уа» до этих истязаний себя под горячим солнцем Южного берега Крыма.

Балетные они были или какие другие, Молотилов их уважал за верность делу, проявлявшуюся в каждодневном повторении скучных и надоедливых, пожалуй, упражнений. Он бы так не смог. Однако вместе с уважением где-то внутри Молотилова коптила неприязнь: ну, чего вы людям в отпуске постоянно напоминаете об основном жизненном занятии? Упражнялись бы где в сторонке, чтобы не влиять на нервное состояние. Вон ведь что на плакате написано: «Здоровье каждого — богатство всего общества». И что ж мне — вроде вас тренироваться в работе? Гвозди заколачивать в какую-нибудь доску просто так? Или каменный бун белить? Все равно море смоет мою побелку.

Знаменитая артистка лежала неподалеку от них и тоже — замечал Молотилов — глядела на балетных по-разному. То вроде бы по-матерински, то как свекруха на юную невестку.

Шли дни. Перевалило за половину отпуска. Молотиловы стали скучать и поговаривать о доме, сыне и внучках. Светка уж во второй класс ходит; Викушу, писала Валентина, определили в младшую детсадовскую группу. «Хорошо бы Ленку замуж выдать», — начинала Ариша о племяннице. «Не возражаю, — говорил Молотилов, — только за кого? Витька за нею ухаживает. Озолин. Да знаешь ты его. Из сборочного. Не пьет и зарабатывает. Я их несколько раз вместе видел, но не желаю своей племяннице такого мужа. Нет в Витьке нужной серьезности». — «Ты уж зато очень серьезный», — говорила Ариша. Молотилову слышался в ее голосе укор. «Невесело тебе со мной? Может, на танцы сбегаем? Буги-вуги, хвост трубой, ты да я, да мы с тобой». Ариша сердилась и подолгу не разговаривала. Первым мирился всегда Молотилов. «Не надо, Ариш, не сердись. Не было у нас этого в заводе три с лишним десятка лет и начинать не стоит. Ты подумай, отчего эта ссора происходит? От новой и незнакомой жизни. Надо ее вытерпеть, Ариша. И бо́льшие трудности мы с тобой переживали, правда?»

Наверное, и знаменитая, и ее ухажеры тоже начали тяготиться хорошей жизнью. Раньше все время беседовали на разные темы, а теперь носы — в книжку или в журнал, и все четверо — сигарету за сигаретой. Молотилов на пляже не курил: не хотел нарушать запрета, который все нарушают, и воспитывал волю, так как собирался вскоре вообще перечеркнуть курение. Все, считал он, зависит от человека, от его характера и условий существования. Вон сын, Серега, курил ворованные, у отца папиросы с пятого класса. В военно-морском училище тоже курил, но уже свои. Вроде бы проникотинился насквозь, а попал служить на подводную лодку — и с тех пор ни одной затяжки на службе, хотя и командир корабля в капитан-лейтенантском звании. Он-то уж мог бы себе позволить, а не разрешает. Да и сам Молотилов тоже кое-что испытал. В своей строительно-ремонтной бригаде полдня, а то и больше одну-единственную папиросу сосет, благо картонные мундштуки стали неразмокаемыми из-за химических, наверное, добавок. Все время какое-то дело отвлекает от курения. А довелось пару месяцев поработать в котельной — дежурным слесарем, так пачка в сутки. Невыгодно.