Михаил Каминский - Переполненная чаша

«Утром, Саша, решим окончательно. Я еще подумаю», — сказал Серебрянский. Но утром пришлось вызывать «скорую помощь» к Даше: у нее отнялась правая сторона. Врачи без долгих колебаний определили: инсульт. А как прожил следующие три месяца, Серебрянский потом представлял себе смутно. Он с трудом устроился чертежником в одну захудалую контору, а все свободное время проводил в больнице. Когда, наконец, Дашу выписали, она еще не разговаривала. Врач сказал, что ей двадцать четыре часа в сутки нужен свежий воздух, лучше — лесной. Ростислав Антонович решил, что построит дачу. Где он возьмет деньги, материалы, землю под дачный участок, получит ли вообще разрешение — все это не имело значения. Найдет, добьется, вырвет — лишь бы поднять на ноги Дашу.

Он привез жену из больницы, уложил на диван, по самое горло укутал одеялом и открыл настежь окно. Ростислав Антонович хорошо помнил, что день был пасмурным, то и дело принимался моросить дождь. В такую погоду его радиоприемник был особенно чувствительным: станции налезали одна на другую. Серебрянский пытался «отстроиться» — вырвать из суеты голосов и музыки какую-нибудь спокойную и приятную мелодию. Даша смотрела на него и тихо улыбалась. «Тебе ничего не надо?» — спросил Ростислав Антонович. Она покачала головой. Он продолжал крутить ручку настройки, щелкал клавишами диапазонов и прислушивался, не закипел ли на кухне чайник. Наконец чисто прорвалась какая-то станция, но музыка тут же и кончилась. Это был УКВ-диапазон: начали передавать последние известия для местной печати. Диктор произносил слова четко, отрывисто, дважды повторяя названия населенных пунктов, имена, фамилии. «Аб-зац. Новое, новое… — д е р е в я н н ы м голосом сказал мужчина. — Государственные премии в области науки и техники получили… Две точки… Повторяю: две точки…» Ростислав Антонович хотел выключить приемник, но тут на кухне заголосил чайник — он был со свистком, и пришлось бежать на кухню, чтобы свист не беспокоил Дашеньку. Когда Серебрянский вернулся, неся в одной руке чайник, а в другой доску с сыром, масленкой, ножом и целым батоном, из приемника доносился тот же бесцветно-отрывистый голос: «…по буквам… — вещал этот голос. — Софья… Елена… Римма… Егор… Борис… Риголетто… Ялта… Николай…»

«С-слава, — позвала его жена, с трудом двигая губами. — Ссс… Слава… п-премией… т-тебя!..» Она волновалась, и, ничего не поняв, Ростислав Антонович только испугался, что Даше плохо, что опять может случиться удар, — такое напряженное было у жены лицо, и слезы текли по ее ввалившимся за время болезни щекам. Ему было некогда ставить доску, он просто отбросил ее — все, что нес, шлепнулось на пол, раскололось, загремело. Серебрянский упал на колени перед диванном, схватил Дашу за руку. «Ну, что ты! Что ты! Успокойся… Премия так премия, лишь бы ты у меня была здорова…»

На следующий день на заводе был митинг. Лауреатов приехал поздравить секретарь обкома. «Ростислав Антонович, — сказал он, — а ведь мы давно отменили решение райкома партии. Неужели вы не знали? Перегнули палку товарищи, явно перегнули. Смешали в одно — главное и второстепенное. И вообще, напутали…» — «Но мои родители — в этом Ивашевич абсолютно прав — на самом деле были потомственные дворяне. И вели мы себя в буфете гнусно. Хамили, можно сказать…» Секретарь обкома посмотрел с удивлением: «О чем вы, товарищ Серебрянский? Есть ваша машина, о ней мы и станем говорить. Спасибо за прекрасную машину. Все остальное — в рабочем порядке». И так от его слов у Ростислава Антоновича дрогнуло, а потом затрепыхалось в благодарности сердце, что он испугался: «Что это со мной? Что?!.»

Закрыл глаза бывшему главному конструктору Захаров. Он еще от дверей заметил неестественно лежавшую на плече голову и светлые, неподвижно глядящие вверх глаза Серебрянского.

— Ростислав Антонович, а Ростислав Антонович… — тихо позвал, приблизившись к нему, Захаров, уже догадываясь: ответа не последует, потому что случилось страшное, ужасное, бог знает, каким словом можно было обозначать то, что случилось. Конечно, не новость, что люди, достигнув преклонного возраста, умирают. Но вот где они умирают, при каких обстоятельствах… Василий Николаевич Захаров об этом старался не думать. Однако чувствовал и знал, что вместе со смертью Ростислава Антоновича в его жизнь вошла и большая неприятность. Он даже представлял, какими вопросами эта неприятность будет выражена: «Да как же вы, товарищи? В такой день, такого человека? Отметили, можно сказать, юбилей!»

«Да на мне одном в эти часы весь завод был, — уже начал мысленно оправдываться Василий Николаевич. — Сегодняшний план и будущее завода». Но тут же застыдился своих мыслей, и в дальнейшем предчувствия не затмевали для него реальной минуты. Тогда-то Захаров наклонился над Серебрянским и закрыл ему глаза.

Прежде Василий Николаевич никогда подобного не делал и был удивлен, как это, оказывается, просто. От век Серебрянского в пальцах осталось ощущение бархатной прохлады, и запомнившееся таким неожиданным прикосновение необъяснимым образом наполнило Захарова желанием действовать быстро, четко и абсолютно спокойно. Он позвонил в медчасть завода, положил трубку и снова снял ее, чтобы заказать Москву и сообщить о случившемся директору завода, но тут на пороге музея появились две женщины — врач и Анна Трофимовна Полозова.

— Надо сказать Даше. — Губы у Анны Трофимовны жалобно кривились, правое веко дергалось. — Я позвоню ей… И еще надо бы, Василий Николаевич, закрыть дверь в коридоре, чтобы сюда не набился народ…

Как ни был печален час, Захаров не удержался:

— Конечно, сейчас сбегутся. Это на юбилей собрать было проблемой.

— Не надо так. Особенно сейчас. — Анна Трофимовна дотронулась до его плеча. — Юбилеев у человека может быть несколько, а смерть одна.

Телефон музея заняла врач. Она безостановочно крутила диск, вызывая «скорую помощь», номер которой был занят. Анна Трофимовна направилась в партком — звонить жене Серебрянского. Захаров пошел за нею — надо было срочно разыскать Павла Филипповича. На пороге он оглянулся и вздрогнул: кресло вместе с Ростиславом Антоновичем было уже покрыто белой тканью. Кто и когда успел покрыть — непонятно.

В коридоре Василий Николаевич увидел Елистратова.

— Уже знаю, — приближаясь, сказал тот, — и Павлу Ферапонтовичу известно… Это ж надо! — Елистратов остановился, от плеча к плечу размашисто покачивая головой. Взял Захарова за локоть. — Ты учти, Вася. Если кто-нибудь начнет тянуть против тебя, что, мол, плохо все было организовано, довел, мол, старика, я тебя в обиду не дам. Я-то ситуацию знаю.

— От чего умер Серебрянский, скажут врачи, — сухо ответил Василий Николаевич. — Так что не колотись и в спасители не готовься. — И пошел от начальника производства.