Михаил Каминский - Переполненная чаша

Но Елистратов не отставал и бубнил ему в спину. Только пластинку сменил:

— Конечно, никто от такого не застрахован, не все умирают в своей постели, а с другой стороны, в этом что-то есть — закрыть навеки глаза в музее трудовой славы…

— Помолчи, — попросил его, не оборачиваясь, Захаров. — Будет панихида, тогда и выскажешься. — И тут он подумал, что напрасно Анна Трофимовна звонит жене Серебрянского по городскому телефону — ее же нет дома, жена Серебрянского на даче. И вспомнил особый — нежный — взгляд Ростислава Антоновича в сторону дачных окон, затянутых тюлем. «Не волнуйся, Дашенька, к семи я вернусь»…

— Что ж, — сказала Полозова, — надо ехать туда, к ней. Мне нужна машина.

— Я вас сам отвезу, — сказал Захаров. — Только придется подождать: дам указания, тогда поедем. Ничего, а?

— Чем позже мы приедем на дачу, — ответила Полозова, — тем дольше он будет живым для своей жены.

Захаров не возразил: кто его знает, может, и в самом деле так лучше? Чувствовал он себя разбитым: целый день мотался, спорил, решал важные вопросы, заседал, а к вечеру — такой вот удар, такая беда. Но когда Анна Трофимовна сказала, что она тоже хотела бы умереть, как Серебрянский, — на глазах у своего прошлого, рядом со своим молодым заводом и друзьями, — Захаров вспылил:

— А вот этого хотеть не надо! Это, слава богу, не планируется. Это происходит…

«Нива» легко бежала по улицам города. Был самый трудный для водителей час пик, когда в сумерках зажигаются первые огни, а люди спешат с работы. У светофора, где машину остановил красный сигнал, Полозова со вздохом произнесла:

— Не забыть бы нам с вами, Василий Николаевич. Надо сразу фото у Даши попросить. Не молодого и не старого. В среднем возрасте…

Наконец город остался позади. По обеим сторонам дороги потянулся высокий черный лес. Машина побежала быстрей — словно спешила вырваться из обступившей ее темноты. И Захарову тоже поверилось, что при свете исчезнут все потери, все горести. А наступит завтрашнее утро — и вообще его напор, его законы, его неумолимость будут как спасение. А сейчас надо перетерпеть: и смерть, и эту темень, и слезы жены Серебрянского. Даже «помощь» Елистратова надо перетерпеть. «…Я тебя в обиду не дам». Ишь ты. Это я тебя не обижу, Елистратов. Я никогда тебе не вспомню твою трусость. А чего ты, кстати, испугался? Смерти Ростислава Антоновича? Ты сам-то бессмертный? Или просто привык бояться?

— Надо отвыкать, — произнес Захаров вслух.

Анна Трофимовна — она задремала — тревожно встрепенулась.

— Вы что-то сказали?

— Я сказал: все мы не бессмертны. Вот что.

— Увы, — слабо откликнулась Полозова.

Этот «пожарный» майор словно бы ждал за воротами выставочного павильона стартового выстрела. Еще не успели поутру разойтись на приличное расстояние автоматические створки, как он ворвался с улицы, огляделся, крикнул через плечо: «Сержант Шумилин, за мной!» — и метнулся к газовому вводу: Р-раз! И в несколько решительных оборотов закрутил вентиль намертво.

Майору было под шестьдесят. На нем мешковато сидела офицерская форма, побелевшая от стирок, наверняка пережившая время, отведенное для ее носки. «Бережливый майор, — посмеивался Василий Николаевич Захаров, направляясь к нему. — Вот сэкономил на обмундировании, зато жена и майорский сын сшили себе чего-нибудь из диагоналевой материи модного защитного цвета. Под сафари, так сказать».

Перешагнув металлический порожек павильона, вслед за майором появился сержант — тот самый Шумилин, наверное. Без спешки приблизился сержант к газовому вводу, достал из кармана моток проволоки. Потом плоскогубцы. Так же неторопливо, откусив сантиметров тридцать тонкой проволоки, спрятал моток и плоскогубцы в карман зауженных галифе. Из другого кармана извлек еще что-то, похожее издалека на те же плоскогубцы, и стал возиться у трубы с вентилем, увлеченно работал локтями.

— Чего им там надо? — с тревогой спросил Захарова шеф-монтажник Троицкий. — Зачем они газ-то перекрыли?

Александр Сергеевич Троицкий был при полном параде: в двубортном темно-синем костюме, слева — орден Ленина и Трудового Красного Знамени, справа — медаль государственного лауреата; под нею еще четыре, рангом пониже, однако тоже почетные медальки — выданы на ВДНХ.

— Кто их знает, — Захаров пожал плечами. В отличие от Троицкого, тревоги Василий Николаевич не испытывал. Ну, закрыли пожарные вентиль — к прибытию министра все равно откроем. Во время выставки министр находился в отъезде, вчера вернулся и объявил, что обязательно хочет посмотреть новый офсетный агрегат в действии. А для этого нужен газовый подогрев.

— Нет, Вася, ты зря благодушно настроился, — сказал Троицкий. И крикнул пожарным: — Эй, ребята, вы там не балуйте! Нам газ еще потребуется!

— Я разберусь, — успокоил его Василий Николаевич, — а вы, Александр Сергеевич, приступайте к работе.

— Есть, товарищ главный конструктор! — Троицкий поднес согнутую ковшиком ладонь к виску. — Особых указаний не будет?

Эту странность поведения своего бывшего бригадира Захаров, конечно, знал: сборкой Троицкий занимался в нормальной рабочей спецодежде — комбинезон с десятками, наверное, карманов и клетчатая рубашка с преобладанием темного цвета. На голове засаленный берет. «Я, — говорил Троицкий, — как в прошлом вратарь Лев Яшин: выхожу на игру всегда в одной форме». А начиная демонтаж машины, он, как сегодня, являлся на работу в нарядной одежде, с наградами. И никто не понимал смысла, содержащегося в этих переодеваниях. Смысл же наверняка был; Александр Сергеевич — веселый человек, но просто так потешать людей не станет.

— Ну, вот и порядок, — услыхал Захаров голос майора. — Обыкновенный, кажется, кусочек свинца, но сила в нем огромная, потому что — пломба.

— Как в пуле, — сказал сержант Шумилин. Пошутил, видимо. И только в этот момент до Василия Николаевича дошло, какой удар нанесли ему пожарные.

— Что ж вы наделали? — задыхаясь от обиды, воскликнул Захаров. Отвел взгляд от пломбы — и в зрачки его укололи острия звезд с погон майора. (Пожарный начальник едва достигал подбородка Василия Николаевича, и Захаров поневоле смотрел сверху вниз на маленького майора в мешковатом мундире не первого срока носки.)

— Хороший оттиск на пломбе? — не отвечая на его вопрос, обратился майор к сержанту.

— Вполне явственный, — ответил Шумилин, косясь веселым взглядом на Захарова.

«Нет, не веселым, — поправил себя Захаров, — нахальным. Так будет верней: нахал этот малый».

— Что ж вы наделали? — повторил Захаров, теперь уже с тоскою. А затосковать ему было с чего. Газовый подогрев — тот самый гвоздь в этой офсетной машине, на котором держится ее новизна. Недаром ведь даже тихие японцы приходили сюда, как на утреннюю молитву, каждый выставочный день спозаранку. Наблюдали, расспрашивали, проверяли, действительно ли высохла краска первого прогона, не размазалась ли при втором, и непривычно громко восхищались: «Ма-а! Мэдзураси!» Переводчик объяснил Захарову, что это слово означает «Изумительно!»