Михаил Каминский - Переполненная чаша

— На что клюет? — спросил Василий Николаевич.

Поплавок опять унесло в сторону. Рыбак, немолодой уже человек, сутулый, с выпирающими сквозь ткань дешевого пиджака лопатками, промолчал, перебрасывая поплавок с грузилом и наживкой выше по течению: зеленоватая леска изогнулась при этом самым невозможным образом, напряглась, будто проволочная, а не из податливой тонкой синтетической жилки.

Переложив удилище из правой руки в левую, рыбак, наконец, ответил:

— Рыба, как и человек, ловится на несчастье.

«Мудрит», — подумал Захаров, уводя взгляд от его насмешливых желтоватых зрачков.

Подошел помощник Троицкого — Виктор Озолин. Встал рядом, разминая в сильных пальцах сигарету. Крошки табака подхватывал ветер.

— Ты ж не куришь, кажется? — спросил его Василий Николаевич.

— Зато здорово нервничаю, — ответил Озолин. Сигарета лопнула. Он отряхнул ладони, легонько похлопал, как бы приветствуя случившееся.

Почему нервничает Озолин, Василию Николаевичу было непонятно. Радоваться бы Вите. Вчера, перед отъездом на завод, директор объявил, что отметит всех, кто способствовал успеху предприятия на важной международной выставке. Всем сестрам, как говорится, раздал по серьгам. Троицкому — отпуск на июль, как тот просил, вне графика. Гоше Челомбитько пообещал новую квартиру: у Гоши родился еще один ребенок. А Виктору директор сказал: «Вы, Озолин, — заслужили высший разряд. Никаких сомнений. — И добавил: — Да, готовьтесь в загранкомандировку. Пора, Озолин, пора…»

Ему же, Захарову, директор заявил: «Все зависит от тебя. Только от тебя. Так что трудись здесь во славу завода и на собственное благо».

Озолин положил локти на парапет, сплел пальцы и уткнулся в них носом. Поэтому его слова прозвучали не очень внятно:

— Я, Василий Николаевич, пока не увижу приказа, не поверю. Столько ведь ждал… — Он что-то еще произнес, но Захаров не разобрал.

Впереди, на той стороне, реки, по Кутузовскому проспекту, густо бежали машины. Отсюда, издали, казалось, что движется сплошной, без интервалов, поток. Могучий и неиссякаемый:

— Ты чего там шепчешь, Витя? — спросил Захаров.

— Только первый экземпляр, говорю. С подлинной подписью Землянникова. Дадут прочитать копию приказа — не стану читать…

— Понимаю, — сказал Захаров.

Он сочувствовал Озолину. И радовался за него, и сочувствовал. Все одногодки Виктора вырвались вперед, давно ходят в генеральных сборщиках, имеют право на шеф-монтаж, то есть им доверяют самостоятельную сборку заводских машин в любой точке страны и земного шара. А Виктор до сих пор прозябал на вторых ролях, хотя освоил все, что надо, знал самые сложные печатные агрегаты до последнего винтика. И никто не мог объяснить, почему начальство так долго держит его в черном теле, как не понимали люди, почему в одних случаях Троицкий трудится в спецовке, а в других является на работу чуть ли не во фраке. Точно так же и сам Василий Николаевич не мог ответить на вопрос: почему в главке не утверждают его главным конструктором, не зачеркивают обидную приставку из двух буквочек. Правда, на заводе и не вспоминают вслух, что он и. о. А все же нет-нет, а ловил Василий Николаевич то там, то тут недоумевающий взгляд, обозначавший: «За что же тебя мурыжат, дорогой, а? Наверное, ждут более подходящего человека на это серьезное место». И даже когда жалеющий, а порой и злорадный, взгляд являлся лишь плодом израненного воображения Захарова, он, понимая, что счастье — в работе, ее задачах, объеме, уровне, а не в игре самолюбия, все равно страдал.

«Может быть, — думал Василий Николаевич, — причина в том, что я не научился гладко говорить, не подхожу этим деятелям в главке по параметрам краснобайства?» Что есть, то есть, никуда не денешься. Он разбирался в документации, как голландский садовник в тюльпанах. Самый сложный чертеж читал легче, наверное, чем доктор наук — букварь. Видел и отдельный узел, и всю машину насквозь. Довольно прилично владел тремя западными языками. Техническую литературу — английскую, немецкую, французскую — одолевал побойчей, пожалуй, главного инженера. Разговаривал с иностранцами с трудом, это верно; бекал, мекал, кукарекал, как определил Троицкий, с которым они ездили стендовиками и в США, и в Бразилию, и в Испанию. Но он ведь не переводчик и не оратор. Он — конструктор, и никто до него не то что на заводе или в СКБ, но вообще — в стране не сумел создать узел газовой сушки для офсетной машины. Дураки они там, в главке. Утвердили бы его в должности, он бы и не такое придумал!

И все же Захаров завидовал тем, кто и на родном и на иностранном языке умел говорить складно, бойко, легко, а не натужно, как он, кто облекал свои мысли в нарядную одежду. Им было легче, их лучше слушали. Вот этот желтоглазый рыбак произнес глубокомысленно насчет того, что рыба, как и люди, ловится на несчастье, и ясно каждому, с кем имеешь дело; не ошибешься, если скажешь: думающий человек, с воображением, жизненным опытом, способный формулировать широко и неординарно. За несколькими произнесенными им словами возникает множество картин. Сидят рыбаки в шубах у зимних лунок. Окуни и лещи задыхаются от недостатка кислорода, вот и становятся легкой добычей. И на мотыля или за червем кидаются потому, что голодны…

Землянников тоже говорил ему: «Это правильно, что по одежке встречают, а по уму провожают. Но вы учтите, Василий Николаевич, что встречи нынче длятся недолго, регламент на совещаниях жесткий. Если не умеете четко излагать свои мысли, никто не успеет распознать, какой вы конструктор».

— Дай-ка и мне закурить, Витя, — попросил Захаров. — Есть у тебя?

— Две пачки купил, Василий Николаевич. Только не надо, если не курите. Вам-то чего нервничать?

Озолин, пожалуй, и не знал про эти и. о.

Захаров вернулся в павильон, в его скучную полутьму. Там уже разобрали на основные узлы другую офсетную машину — небольшую, для районных газет. Про нее японцы тоже говорили: «Мэдзураси!» — но без придыхания и без того восторга, с каким отзывались об огромном многокрасочном агрегате Захарова. Александр Сергеевич Троицкий, сняв пиджак, управлял действиями подъемного крана и такелажников, грузивших на платформу тягача контейнер. Какой-нибудь говорун, с огорчением признался Захаров, красиво, звонко сравнил бы Троицкого с дирижером. Накрахмаленная белая рубашка, плавные или, наоборот, резкие, решительные движения рук. И шею Троицкий вытягивает, как дирижер, — оставаясь на месте и в то же время устремляясь туда, где происходят основные события. Контейнер, набрав высоту, замер на несколько мгновений, и Троицкий надолго застыл, поднявшись на носки черных лакированных туфель. А ведь тяжело ему так стоять даже несколько секунд, потому что весит Троицкий за центнер, не меньше. Контейнер пошел вниз — Александр Сергеевич наконец расслабился и опустился на полную ступню.