Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он, — наслышан об успехе вашего завода. Спасибо… — Протянул руку находившемуся ближе всех Вите Озолину. — Спасибо тебе, Александр Сергеевич, — министр шагнул к Троицкому. — Здоров? Давно не виделись. Как там Курбатов-то поживает?

— Там он. Т а м, — повторил Александр Сергеевич и пояснил: — На Кубе в настоящий момент Курбатов. Типографию кубинцам снаряжает. А не виделись мы с вами, Георгий Петрович, ровно два года. С той еще выставки не виделись. Давно.

— На что намекаете, товарищ Троицкий? — Министр изогнул брови. — Мол, два года не заглядывал на ваш завод?

Он улыбался. И Троицкий тоже улыбался. — открыто, по-детски. И Захаров подумал: «Вранье это, что человек «ловится» на несчастье. Вранье! Человек — не рыба. Ему нужна радость для движения вперед. Радость и доброе слово…»

От газового ввода, из тени, выбрался на освещенное пространство майор, начальник пожарной охраны. И с решительным видом направился к министру. А тот уже повернулся к Захарову, протянул руку:

— Здравствуйте. Вы… если я не ошибаюсь…

Рука у него была теплая, мягкая.

От группы сопровождавших министра людей стремительно отделился начальник главка.

— Это Захаров, Георгий Петрович… Василий Николаевич Захаров. — И торопливо, проглатывая окончания слов, начальник главка добавил: — Главный конструктор завода.

Захарову показалось, что уголки губ у министра по-хитрому дернулись.

— Такой молодой — и уже главный? Поздравляю. Спасибо вам, Василий Николаевич.

Захаров растерялся. Что делать? Поправить начальство: я — не главный, а только исполняющий обязанности или промолчать? И вдруг от догадки его прошиб пот. Ба! Так это ж начальник главка произвел его в главные. Учел ситуацию и представил все в самом выгодном свете: поддерживаем молодежь, выдвигаем. Всё! Испарились проклятущие две буквочки перед названием его должности!

Министр повернулся, собираясь идти дальше. Но на его пути утвердился пожарный майор.

— Я вот что хотел вам доложить… — начал он сварливым голосом. Однако не договорил, поскольку министр и ему пожал руку:

— Вам тоже огромное спасибо, товарищ. От всех нас — спасибо за содействие успеху отечественной полиграфической промышленности.

— За что?! — не выдержал Захаров. — За что его-то благодарить? Он ведь нам все испортил!

У Троицкого глаза стали такими, будто он повстречал разбуженного от зимней спячки медведя. Витя Озолин побледнел. Даже Гоша Челомбитько потерял свою невозмутимость: засуетился, полез в машину, вынырнул оттуда и стал что-то подкручивать в фальцаппарате, хотя там все было отлажено до микронных долей. А в мозгу Захарова, словно на электронном табло, замерцали яркие буквы: «и», точка, «о», точка. Буквы эти увеличивались с каждой секундой, заполняя сознание Василия Николаевича все в большем объеме; он понимал, что совершает непростительную оплошность, дурость он творит, мягко говоря. Но остановиться не мог, потому что в пожарном майоре, облаченном в обмундирование второго, по крайней мере, срока носки, для него воплощалось самое отвратительное. Бюрократизм и перестраховка. Узость мышления и слепая верность параграфу. Желание выслужиться: вспотел — покажись начальству. Пудовые гири на ногах, стремящихся к прогрессу… И так далее и тому подобное. Об этом и кричал Захаров. Даже насчет ног и гирь завернул, сам себе удивившись: «Ишь ты, как умеешь!» Понимал он также — и вполне отчетливо, что не единственный майор мешает ускорению и перестройке, пожарный этот — песчинка, у него — своя правота, устаревшая, но неотмененная, тем и отличающаяся от подлинной правды, что правда во все времена — одна-единственная, бесстрашная и не уходящая на пенсию. Не скрывал от самого себя Захаров, что кричит на пожарника еще и потому, что защищает собственную амбицию, а может, и обыкновенное мальчишеское желание похвастаться действующей машиной. А министр тем временем уже покидал выставочный павильон, так и не увидев, как крутится гордость завода, оснащенная газовой сушкой, про которую тихие и много умеющие японцы не шептали, а чуть ли не орали в восхищении: «Ма-а! Мэдзураси!»

Шел к выходу, не оборачиваясь, министр. А начальник главка торопился вслед за ним, отставая на полшага; он-то, начальник главка, как раз оглядывался назад, на Захарова, и что-то говорил и говорил министру. Нашептывал, в общем. Или извинялся по поводу своей оговорки: «Захаров — не главный конструктор, а исполняющий обязанности. Сами видите, почему не даем Захарову полный титул».

Естественно, Василий Николаевич не слышал этих слов, только воображал их. И ярился еще пуще на виновника своей всесторонней неудачи:

— Это из-за таких, как вы, все летит прахом! Потому что не можем представить товар лицом. А ведь надоело прибедняться, надоело!

Странно, но майор слушал его. Не уходил, а стоял в двух шагах от Захарова и не протестовал, не сердился, а смотрел на Василия Николаевича со стариковским сочувствием. Словно бы все понимал и абсолютно со всем соглашался.

Это странное состояние Краснозобый ощутил близко к середине лета. Было оно вроде неизвестным, новым и в то же время как бы знакомым. Казалось, нечто подобное он уже переживал в трудную пору обновления, весной, когда внезапно, а потому с особым, разрушительным недоумением и даже со страхом понял, что из сильного и мужественного самца, вожака превращается в беспомощного перестарка: теряя омертвевшие перья, Краснозобый точно утрачивал вместе с ними веру в себя и власть — над соперниками и всей стаей.

Но недолгая линька давно миновала, и его крылья опять стали плотными, упругими и блестящими, а страх потерять первенство ушел и почти забылся. Наоборот, какая-то особая — юношеская восторженность бродила в Краснозобом. Он разворачивался грудью к ветру, вытягивал шею и, скосив глаз в сторону Черной красавицы, выкрикивал звенящее «Кнэнг! Кнэнг! Кнэнг!». Он следовал за подругой к морю, нырял в кипящую у камней воду, как только ныряла она, взмывал в воздух, стоило ей сделать короткую, но решительную предполетную пробежку. И крыло к крылу они набирали высоту, разлетались в разные стороны, потом внезапно, словно боясь потерять друг друга, устремлялись к одной, невидимой, точке, радовались встрече, будто первой и случайной, кричали, кувыркались, а затем, сложив крылья, падали в бездонность и, орошенные пеной сталкивающихся волн, вновь возносились к небу. А на земле Краснозобый нещадно гнал и бил холостяков, которые смели приближаться к Черной красавице.

Однако и восторженность, и прилив энергии, и ревность тоже были лишь частью его нынешнего состояния. Одновременно Краснозобого одолевали и такие заботы, которые обычно случались, когда Черная красавица начинала строить гнездо и высиживала птенцов. Он не участвовал в кропотливой и скучной работе — создании гнезда, поэтому снисходительно относился и к его неряшливому виду, и к вздорным крикам подруги. Для него важно было сохранить в целости, уберечь от врагов хрупкие желтоватые яйца, в которых уже дышало его потомство — будущие казарки. Ведь им предстояло пополнить семью, а затем влиться в могучее облако стаи. А самую высокую гордость Краснозобый испытывал именно в ту минуту, когда, по его приказу, это черно-синее, похожее на грозовое, облако отрывалось от воды и шум многих сотен крыльев напоминал ему раскаты грома…