Михаил Каминский - Переполненная чаша

Полузакрыв оранжевые веки, Краснозобый пытался дознаться, что же такое вдруг посетило его, что вобрало в себя разные состояния, соединило нежность и ответственность, уверенность и тревогу, любовь и жажду боя?

Особенно неспокойно в эти срединные дни лета становилось ему с приближением темноты. Она опускалась на остров их гнездовья поздно, но шла от горизонта неудержимо, как черная буря в тех далеких местах, где Краснозобый зимовал вместе со своей статей. Одна за другой на глубокую, темную синеву неба выскакивали звезды. Сначала это была редкая и случайная россыпь трепещущих светлячков, как бы дрожавших от космической стужи. Затем, заполнив весь небосклон, звезды прочно застывали в извечном порядке — и тогда напряженность в Краснозобом достигала высшей степени. Все его тело пронизывали токи разноречивых желаний. Хотелось ликующе кричать и — тут же — стонать от бессилия, грозно требовать и умолять, лететь долго-долго, до изнеможения, и наслаждаться покоем…

Но еще не оперились птенцы, еще вдосталь не нажировались взрослые птицы, и Краснозобый, сдерживая бьющийся в нем порыв, отвечал на неосознанные до конца желания: «Рано. Рано. Еще рано…»

Достигнув материка, стая полетела над рекой. Краснозобому было неизвестно, долго ли он станет держаться этого могучего, увлекающего за собой потока, зажатого крутыми каменистыми берегами, которые покрывали густые и мрачные леса. Да, он — вожак стаи, ее опыт, хитрость, власть, но и сам Краснозобый — он это чувствовал — подчинялся еще какой-то неведомой силе. Эта сила не имела для него имени. Просто он знал: сейчас его влечет вдоль реки, а потом, он помнил, надо будет, поймав луч скрывающегося солнца, повернуть к закату. Когда и где в точности сие произойдет, почему нельзя и впредь держаться реки, на эти вопросы Краснозобый не мог бы ответить. Он управлял пернатым облаком, которое нестройно, суматошно следовало за ним, а им самим руководили гибкие, меняющиеся по направлению, живые линии. Эти же линии были в каждой птице, но в нем они проявлялись явственней, потому что он был главным, а значит — ответственным. Однако даже совсем юная или самая слабая казарка не имела права гасить в себе эти линии, забывать о них или пренебрегать их велениями. Пока линии пульсировали, громко или чуть слышно, полет продолжался, продолжалась жизнь.

Еще там, на острове, з а б ы в ш и е погибли — вмерзли в прибрежный лед. Незадолго до этого вдруг налетел обжигающий ветер, взъерошил перья, пробил подпушку, и Краснозобый, ударив клювом спящую рядом Черную красавицу, тревожно закричал. С разных сторон птицы ответили ему понимающим гулом и устремились в глубь острова, подальше от кромки берега. Оставленные ими гнезда быстро утрачивали тепло — без птиц они были только сухой травой, ветками, глиной, кучками никому не нужного мусора. Почти вся стая сбилась в плотную массу у основания скалы, сюда не достигал ветер. Лишь несколько птиц продолжали медленно плавать, временами лениво опуская головы в холодную темную воду. На округленных, обточенных волнами камнях быстро росла белая наледь. Она сначала покрыла их тонким, еще прозрачным слоем, но с каждым мгновением наледь густела. Ветер гнал к берегу волны, вода не вся возвращалась в море, часть ее застывала между камнями. Лед поглощал все большее пространство, подбираясь к плавающим птицам. А они не сопротивлялись, позволяя захватывать себя в последний плен.

Краснозобый смотрел на гибнущих без сожаления. Они и в долгом, бесконечно трудном полете были бы обузой, пожирателями корма, который предназначался другим птицам, слышащим зов линий и не потерявшим веру в его, вожака, непререкаемую власть и всесилие.

Он не стал дожидаться исхода. Пора! Еще немного — и будет поздно для всех. «Кнэнг! Кнэнг!» — позвал Краснозобый. И перелет начался.

Летели только ночами. С рассветом бессчетная суетливая стая иногда опускалась на болота, которые только что покинул строгий журавлиный клин. И казарки, и журавли пересекали одно небо, одна земля простиралась под их крыльями, одной живностью и в той же самой воде, в той же траве кормились они. И пути их мало различались между собой. А поди ж ты, Краснозобый словно и не замечал журавлей, слепыми глазами провожал подобных себе, но чужих, выстроившихся в равнобедренный треугольник. Рассчитанный, отмеренный…

Жизнь чужаков пролетала мимо, как невесомые перистые облака, и не вызывала ни малейшего трепета. Ни интереса, ни зависти, ни ненависти.

Зато черно-белыми всплесками крыльев, победным гоготом, мстительным шипением вспыхивали беспощадные драки, если вдруг приходилось делить избранное и увековеченное место отдыха с близкими родственниками из многоликого птичьего племени. После одной из таких битв с серыми гусями Краснозобый недосчитался многих десятков птиц. Погибло-то малое число, а остальные не поднялись вслед за своим вожаком по другим причинам: были сильно покалечены или просто безмерно устали.

Усталость — вот что страшило его пуще внезапного нападения лис и песцов, огненных вспышек ружей, коварной хватки силков и междоусобных побоищ. Усталость была не прямым и видимым следствием оставленных позади сотен километров — дня отдыха хватало, чтобы вновь отмерять под звездами положенное расстояние. Усталость — это другое. Это болезнь, разившая стаю исподтишка, вызывающая в Краснозобом еще большую ярость, чем соперник или враг. Уставшая птица отставала, и вместе с ней Краснозобый утрачивал частицу биения линий, увлекающих его к месту зимних времен…

Был особенно трудный день. Холода сменились резким потеплением, что-то похожее на весеннее благоденствие опустилось на землю вместе с казарками. Они быстро насытились и задремали, рассыпавшись поодиночке и небольшими кучками вокруг пруда. Сторожевые птицы, оглядываясь, держали под особо пристрастным наблюдением деревню с подветренной стороны.

Краснозобый дал покой своим крыльям, совершившим несчетное количество взмахов. По гладкой поверхности пруда разбегались круги от крупной рыбы, стайки мальков бороздили прибрежные отмели, свидетельствуя о безопасности. Но и во сне Краснозобого беспокоила Черная красавица — ее отчужденность, замкнутость, неинтерес ко всему окружающему. Краснозобый страшился, что его подругу тоже настигла усталость, как обволакивала она безразличием других птиц.

Загомонили, взмахивая крыльями, сторожевики; сон покинул казарок. С недовольным крохтаньем самцы поспешили вперед и заняли боевые позиции. Краснозобый утвердился на холмике, нервно потряхивая головой.

От деревни неторопливо, с мирным гоготаньем двигалась колышущаяся волна домашних гусей. Они были сытые, жирные, их перья лоснились, и этот лоск не мог погаснуть даже под грязным налетом пыли. Такие не сражаются за жизненное пространство, не дерутся за пищу, и Краснозобый почувствовал, как остывает в нем боевой задор, растворяясь в крови, из которой всплыл.