Михаил Каминский - Переполненная чаша

Дальше начинался раздел «Сорок первый год», но в нем не было макета машины-уникума. Там стояли два миномета — две обыкновенные трубы разных диаметров, укрепленные на простых стальных плитах. Экспонаты, представленные в натуральную величину.

— Анна Трофимовна, — позвал Серебрянский, — а не позвонить ли нам Захарову?

— Сейчас поищу его, Ростислав Антонович, — донесся голос Полозовой из-за перегородки, не доходящей до потолка. За перегородкой у нее было что-то вроде небольшого кабинета. — Только вы не сердитесь, Ростислав Антонович. Такая запарка на заводе, такая запарка…

А он и не сердился. Лично он мог бы обойтись без этого юбилея. Разве это его инициатива? Занимался дачным хозяйством: с утра прополол грядки, разбил новую клумбу перед крыльцом — попросила Даша, чтобы сделал эту клумбу, потому что пустовало пространство. Конечно, он догадывался, что на заводе не забыли про его семьдесят пять лет, ждал «Делегации», телеграммы — в крайнем случае — на цветном поздравительном бланке. Но вот приехал за ним этот молодой человек, Захаров, и…

— Ростислав Антонович, вы знаете, я в недоумении. Никто не отвечает. Ни Павел Филиппович, ни Василий Николаевич. Я сейчас позвоню в партком. — Полозова вышла из своего закутка, вид у нее был растерянный, хотя Анна Трофимовна и улыбалась. — Может быть, я все же заварю чай? У меня индийский, со слоником. И печенье есть. Польские крекеры…

— Крекеры! Благодарю вас за крекеры, — густым баритоном, начальственно, как в прежние времена, пророкотал Серебрянский. — Но, простите, Анна Трофимовна, не чай с печеньем — причина моего появления здесь. Вы же понимаете… Нет-нет, вы, конечно, ни при чем…

Анна Трофимовна опять стала звонить. Иногда он слышал не только скрипучее проворачивание телефонного диска, но и голос Полозовой. Слов Серебрянский не различал, а по интонации догадывался, что ничего ей пока не удалось выяснить. И он снова двинулся вдоль витрин, полок и шкафов. Ходил неторопливо, размеренно. Туда и обратно, туда и обратно. И, вышагивая таким образом, вдруг вспомнил, как они с Колькой Земсковым пригласили на картошку и сладкий чай Дашу и Аню Полозову. Чай, кстати, был на сахарине. И все это они добыли (мягко говоря!) в итээровской столовой, куда им путь был заказан. Серебрянский втиснул между прутьями решетки на окне столовой жестяную кружку и дотянулся до крана бачка со сладким чаем. Данную операцию он проделал четырежды, сливая чай в кастрюлю. А Колька Земсков в это время применял на практике свое изобретение, родившееся по принципу «голь на выдумки хитра»: пробив доску длинными гвоздями, заостренными, как иголки, спустил ее на веревке через вентиляционное окно в подвал столовой, где, как им было известно, навалом лежала картошка.

— Ростислав Антонович, я сейчас приду. — Полозова — он не успел ее остановить — выскользнула из музея. У нее с молодости сохранилось это умение. Аня не уходила, а бесшумно и внезапно ускользала. Вот только что была тут — и растворилась. Так и от Земскова она у с к о л ь з н у л а к Паше, нынешнему замдиректора Павлу Филипповичу, а потом вышла замуж за Гришку Дыбмана, который ведал техникой безопасности. Сама Анна Трофимовна тогда работала заведующей центральной заводской лабораторией, должность заметная, и непонятно, как обошлось без громкого скандала: такие кульбиты во времена пристального внимания к вопросам семьи и брака влекли-за собой оргвыводы. Тоже, наверное, в ы с к о л ь з н у л а…

Кто это? Серебрянский задержался у портрета, на котором был изображен вроде бы незнакомый человек. Пухлые, обиженные губы. Грустные глаза под длинным закругленным козырьком кожаной кепки. Ба-а! Если верить надписи, — Красухин, который сейчас директорствует где-то на Украине. Лет пятнадцать назад приезжал обмениваться опытом. А вот тот же Красухин и Галя Тараторкина приветствуют от имени коллектива завода Михаила Ивановича Калинина. У Гали в руках огромный букет сирени. Красухин уставился в бумагу, на лбу — глубокая морщина напряженности, губы смазаны от движения — очевидно, читает заготовленную речь. В сорок втором, вспомнил Ростислав Антонович, Красухина арестовали — за прогул. Спасла его комсомольский секретарь пятого цеха Свобода: убедила, доказала, что то был не прогул, а «вынужденная неявка по уважительной причине». Случилось это в феврале, морозы спускались к сорока градусам, а квартирная хозяйка Красухина, уезжая в деревню, «прихватила» его ботинки, которые, естественно, были у него единственными.

Полозова долго не возвращалась, и Серебрянскому казалось, что время меж тем как бы ускорило свое движение: в какую бы сторону он ни направлялся, слышал в застывшей музейной тишине, как скачут стрелки электрических часов. Каждый щелчок отдавался болью внутри Ростислава Антоновича: Даша ждет. Он начал негодовать. Разгильдяйство! Директор в Москве, партийный секретарь Холмогоров тоже там. И главный инженер, и все остальные… Кто командует? Паша! И этот молодой человек Захаров. Паша — добрейшее существо. Всю жизнь притворяется грозным и начальственным, а доброта у него сидит в каждой клеточке. А про Захарова Ростислав Антонович знал лишь то, что он сделал головокружительную карьеру. Говорили: конструктор божьей милостью. Умный, цепкий. И не боится черного труда. Но какой он командир? Неизвестно…

Нервничая, Ростислав Антонович уже не ходил, а метался между рядами витрин и шкафов, уворачиваясь от тяжелых листьев большого фикуса, который стоял посреди музейного зала на подставке, словно был здесь самым главным экспонатом. На глаза Серебрянскому попадались дипломы, фотографии, какие-то документы. Он чуть не налетел на макет автомата для отливки стереотипов, выполненный «без скидки», в истинных размерах. У галереи портретов бывших директоров задержался — на правом ее фланге, где тяжелыми, в припухших веках, глазами смотрел на мир Юрий Мисакович Бархударян. Юрий Мисакович директорствовал недолго: прислали из Москвы и взяли в Москву, но он оставил после себя жестокое: «Работать надо, дорогой, изо всех сил, а потом еще, понимаешь, четверть столько работать надо». А вот Прошляков был совсем другим директором. Он брал абсолютным знанием завода: всех технологических процессов, каждой единицы оборудования, мог назвать номера любых деталей, а уж биографии людей изучил до мельчайших подробностей. При нем построили Дом культуры, стадион, три пятиэтажных дома…

Скрипнула дверь. Серебрянский вздрогнул и торопливо повернулся в ее сторону: наконец-то! Но никто не появился. Видно, шли мимо — и просто заглянули. «Еще пятнадцать минут, — дал он себе время, — и я ухожу!»

На торцевой стене музейного зала была схематически изображена картина мира: континенты, государства с обозначением городов, где трудились печатные машины, выпускаемые заводом. Ростислав Антонович остановился перед ней. Во как размахнулись! Про Японию Серебрянский еще не знал: и там, оказывается, уже покупают. Он подался вперед, чтобы получше рассмотреть одну из фотографий. Захаров и шеф-монтажник Курбатов, обняв друг друга за плечи, улыбаются в объектив фотоаппарата, загородив трехсекционный агрегат. Угу, в Канберре, значит, запечатлелись. И он вспомнил, как, с огромным трудом добыв валюту, завод купил лучший в тогдашние годы немецкий офсет, как они разобрали его по колесикам и винтикам, чтобы обнаружить, откуда и что идет, как достигаются скорость и качество. А теперь, пожалуй, иностранные специалисты вот так же копаются в машинах, создаваемых под руководством Захарова.