Михаил Каминский - Переполненная чаша

— Не узнают меня. Много молодых, вот почему…

Этим объяснением он отстранил возможность того, что на заводе его просто забыли.

— Да, — поддержал его Захаров, — не узнают, потому что не знали.

Конференц-зал был закрыт. Захаров несколько раз подергал его пухло обитые кожаной имитацией двери — иногда сюда удалялись готовить срочные документы: тихо, спокойно, даже телефона нет. Но никто не откликнулся. В конце коридора была еще одна дверь — заводского музея. Его хранительница — Анна Трофимовна Полозова — не покидает музей до позднего вечера. Серебрянский безмолвно последовал туда за Василием Николаевичем.

Анна Трофимовна поднялась навстречу, приветливо светясь белым старческим лицом. Протянула Серебрянскому обе руки.

— Уделите, пожалуйста, внимание нашему гостю, — попросил ее Василий Николаевич, — я скоро…

Полозова заправила под косынку седую прядь. Удивилась:

— Разве Ростислав Антонович гость?

Вникать в тонкости Захарову было недосуг. Гость, хозяин — какая разница, если за этими словами ничего, кроме вежливости, не скрыто?

— Спасибо, Анна Трофимовна, — крикнул он, ринувшись к двери, потому что увидел, как минутная стрелка на электрических круглых часах, находившихся между стендами, скакнула к половине третьего. Через тридцать минут в его кабинете соберутся конструкторы и технологи, а он еще не совсем готов к разговору.

В кабинете Захарова встретил продолжительный сигнал селектора.

— Слушаю! — рявкнул Василий Николаевич, не скрывая своего настроения. — Кто! Что там случилось? Я занят.

— Елистратов говорит, Елистратов беспокоит, — зачастил начальник производства. — В шестом нелады с оснасткой. Что делать будем, Василий Николаевич?

— Я-то при чем? — удивился Захаров. Оснастка находилась в ведении главного технолога. — Не моя печаль. Вот если бы новинка шла, а то ведь в шестом обычные станины…

— Василий Николаевич, до главного технолога мне не дозвониться. Он наверняка после коллегии из министерства прямиком к теще поехал. Теща у него в Москве живет. Завидно, конечно, нам с вами, но…

Елистратов, по своей привычке, в трудные минуты многословил, шутил — иногда это выручало его.

— У меня совещание, — сказал Захаров. — Неужели сами не можете разобраться?

— А кто я такой? Обыкновенный диспетчер с повышенной ответственностью. А прав и возможностей — нуль.

«Ну, завел свою песню», — подумал Захаров. Обходя стол, он пребольно ударился голенью об острый угол выдвинутого ящика. Прихрамывая и чертыхаясь, Василий Николаевич заковылял к двери.

В музее было тихо и прохладно. Серебрянский отказался от чая, поблагодарив Анну Трофимовну чопорным поклоном, хотя они знали друг друга давно, очень давно. «С незапамятных времен», — сказала Полозова.

— Я уж лучше пока соберусь с мыслями. — Он улыбнулся. — А то ведь сейчас начнется… «Вы — наш ветеран…», «Благодаря вам…», «Ваши ученики…», «Отечественная полиграфия обязана вам…»

— Неужели это неприятно? — удивилась Полозова. — Я думала…

— Я тоже так думал. Раньше. А сейчас считаю иначе. Никакая, Анна Трофимовна, даже самая закаленная, скромность не выдержит того, что говорят нам — мамонтам, пережившим свою эпоху. Я предпочел бы, чтобы славословия распределялись иначе. Немного добрых слов в молодости, побольше — в зрелом возрасте, чтобы в старости человек довольствовался одним — «спасибо». А то ведь все мы — скупердяи. Бережем, бережем добрые слова, которых от нас ждут, а потом обрушиваем на седые, лысые… и, вообще, уже слабые головы.

Полозова поглядела на его лауреатскую медаль:

— Вас слава никогда не обходила стороной.

— Было, Анна Трофимовна, было, — согласился Серебрянский. — А главное — мы были детьми. Истинными детьми своего юного времени. У нас был непочатый край работы. А когда у ребенка, да будет вам известно, заняты делом руки, то и голова у него в этот момент преотлично мыслит…

Пол в музее был устлан мягким синтетическим покрытием с высоким ворсом. Заложив руки за спину и чуть ссутулившись, Серебрянский неспешно двигался вдоль выстроившихся по стенам застекленных витрин, шкафов и открытых стендов. Шагов своих он не слышал, и, наверное, поэтому казалось, что стоит на месте, а всякие экспонаты, документы, фотографии в равномерном течении проплывают мимо него. Из-за болезни жены Ростислав Антонович давно не приезжал на завод и многие вещи в музее видел впервые. Например, вот эти модели, макеты печатных машин, выполненные, как явствовало из табличек, учащимися пэтэу. К подобным игрушкам Серебрянский относился без одобрения: ему не нравилось, что ребята занимаются фокусами — повторяют в миниатюре то, чему взрослые люди отдали не кукольную — настоящую жизнь. Этим пэтэушникам четырнадцать и более лет, нечего им забавляться, будто они в кружке «Умелые руки». Они уже рабочие. Он сам в четырнадцать лет… Серебрянский остановился, припоминая. Ну да, именно в этом возрасте его перевели из подсобников в инструментальщики. Не потому, что многому обучился, просто был грамотнее других, а инструментальщик должен уметь читать чертежи и считать. Но руки у него были еще слабыми, и Кулешов, чьи тиски стояли рядом, издевался над его немощью. Он-то был сытым, крепким. И однажды мастер Шишкин, услыхав, как проезжается Кулешов по поводу непролетарской хватки соседа, взял Кулешова на плечо, схватив довольно крепко, потому что лицо у парня исказилось от боли. «Слушай, — сказал мастер, — и запоминай. Никогда не смей оскорблять другого человека. Никакого человека. Даже если у него руки не с той стороны, как надо, привинчены. Не оскорбляй».

Мастер Шишкин умер от туберкулеза, а Сема Кулешов погиб в сорок четвертом, в начале июля, под Минском. Вот как раз его орден Славы…

Серебрянский постоял немного перед шкафом, в котором на стеклянных полочках лежали награды погибших, И не пошел дальше, а вернулся на несколько шагов назад, где мельком увидел большую фотографию: инструментальный цех накануне войны. Ребята выстроились в ряд. Головы повернули направо — наверное, кто-нибудь велел им так сделать. И вскинули подбородки. Над этим снимком в окантованной желтым металлом рамке была спрятана под стекло газетная вырезка: «Нам предстоит большая и упорная работа. Мы должны подготовиться к выполнению ответственного заказа, серьезной программы 1941 года, в которую входит освоение и частичный выпуск в эксплуатацию гигантских машин-уникумов…» Тогда Ростислав Антонович работал уже в конструкторском бюро и, естественно, рассматривая фото, не нашел себя среди инструментальщиков.

«Вот, — подумал он, — с некоторым допущением можно посчитать, что я не в музее, а в машине времени. Повернусь налево — двенадцать лет долой, направо — скачок на две пятилетки. Могу уйти в гражданскую войну, когда еще и завода-то не было, а были мастерские, делавшие плуги и некоторый другой сельскохозяйственный инвентарь. Захочу — погляжу на себя, каким был перед уходом на пенсию. Пожелаю — снова стану женихом Даши…»