Владимир Лорченков - Ночь в Кербе

…У дуба стояла она.

Я споткнулся на ровном месте, чуть не упал. Кровь бросилась в голову. Доброжелательный смех публики откуда-то сбоку. Ева оглянулась. Я попробовал скорчить надменную и презрительно-холодную физиономию, и у меня почти получилось. Но ледяная маска разбилась при виде ее улыбки. Я увидел в ней лишь простоту и радость меня видеть. Она была рада видеть меня. Она рада мне! Я, не чувствуя ног, подошел.

— Ça va, Владимир? [92] Как дела, Владимир? ( фр. )

— Ça va… [93] Ничего ( фр. ).

— Voulez vous s’asseoir ici? [94] Хотите сесть здесь? ( фр. )

— Mais… oui… tout à fait… certainement… [95] Но… да… конечно… непременно… ( фр. )

Я уселся у дуба — а на самом деле у ее ног, — и сердце мое, как всегда, когда я видел Еву, билось чаще обычного. Вот тебе и русский дикий медведь. Один взгляд, и он катается в пыли, и танцует польку на трехколесном велосипеде, чтобы Дама его не улыбнулась даже, а не рассердилась. Я уставился в затылок Евы и просмотрел на нее все представление. Ma petite Française [96] Моя маленькая француженка ( фр. ). . Позволь ты поцеловать себя, мне бы пришлось ухватиться за твою голову, как за спасательный круг, и наклонить твое милосердное лицо ко мне. С высоты своего постамента ты бы снизошла ко мне и дала плоть свою — красные губы и кровь свою — слюну, чистую и прозрачную, прохладную и сладковатую…

…Перформанс представлял собой любительскую театральную постановку на двадцать минут. Сначала в парк приезжал, пыхтя по дорожкам, самый настоящий паровозик. Он шел на дровах, и его вели двое мужчин в фуражках и форме железнодорожников. Судя по ловкости, с которой они подбрасывали дрова, сгруженные на паровозе, в топку, я понял, что они в самом деле служили на железной дороге. Сам паровозик — не больше приличного канадского автомобиля — был увешан молодыми людьми в старой разодранной одежде. В свободных руках многие держали чемоданы. Я прищурился и узнал некоторых наших волонтеров. Паровоз, дав сигнал несколько раз — дети хлопали в восторге, — остановился. Беженцы, которых играли добровольцы, попрыгали на дорожку, а оттуда поднялись на небольшой холм. Застыли. Одна из них — подружка Евы, Эстер… я узнал дерзкую стать и мордочку лисички, — стала читать стихотворение какой-то сомалийки о тяжести судьбы беженцев. Если не ошибаюсь, мы слушали его и вчера. И вообще все время фестиваля. Все восхищались стихотворением, потому что оно щекотало нервы. Мои нервы к тому времени истрепались, как части русской армии под Бородино на артиллерийских редутах, так что я не разделял всеобщего восторга. Мне хотелось чего-то спокойного, красивого, глубокого… Тела Евы мне хотелось! Я вновь пропустил мимо ушей текст, наслаждаясь игрой ветра с волосами Евы на висках. Он крутил из них колечки, словно пальцем. Проклятый ветер тоже француз, — подумал с печалью я, — и он знает, как подойти к Даме.

— …Станешь чужим везде! — закончила чтения Эстер.

Раздались аплодисменты. На поляну выдвинулась группа молодежи в ярких одеждах. Очевидно, они олицетворяли собой агрессивную часть французского общества, сторонников «Национального Фронта». Они кричали и угрожающе размахивали руками в сторону беженцев. Неясный гул прервался четким криком одного из актеров.

— Нет! — крикнул он «беженцам».

— Нет! — закричали другие.

Паровоз дал сигнал. Наступила тишина. «Беженцы» сняли с себя рваные одежды, оказавшись такими же молодыми людьми, как и их «враги». Простенькое, немудреное представление показывало нам — на уровне «дважды два», — что мы ничем не отличаемся от беженцев и уже только поэтому стоит проявить к ним некоторое радушие. Я оглядел зрителей. Впечатлены оказались все, за исключением меня, словенцев и босняка. Четверо бродяг, беженцев, жители трижды разрушенных стран, мы сами слишком часто оказывались на месте беженцев. Мы могли им сочувствовать, но не могли верить в искреннее стремление благополучных и сытых французов принять и понять Другого. Мы тоже Другие. Я взглянул на происходящее с вершины тополя, колеблемой ветром. В перспективе гигантского парка, разбитого еще в XIV веке, мы копошились кучкой пестрых муравьев. На холме кучка муравьев бросилась к другой, и все начали обниматься. Сигнал паровоза. Аплодисменты. Еще порция аплодисментов. Ева, обхватив колени и чуть наклонившись вперед, зачарованно смотрела.

…Ко мне подошла француженка с мужем-канадцем. Тот оказался настолько умен, что покинул страну снегов и оленей 30 лет назад. Мы обсудили перспективы поездок во Вьетнам и Камбоджу, Турцию и Россию. Я сразу понял, к чему они клонят, и, как и положено порядочной шлюхе, постарался понравиться. Из всего, что я говорил, запомнил только «…раньше люди ехали, чтобы интегрироваться, теперь же привозят свою страну с собой». Они сразу взяли у меня автограф. Я отсоветовал им летать через аэропорт Ататюрка. Слишком много беженцев. Вы понимаете, о чем я?.. Их поистине французская практичность великолепным образом уживалась с готовностью восхититься перформансом в пользу беженцев… Они ушли, и я с облегчением обернулся к Еве, чтобы смотреть на свою королеву и пожирать ее взглядом всю. Пышную плоть, косточки, хрящики…

— Как вы находите перформанс, Владимир? — спросила она, не оборачиваясь.

— Pas mal, pas mal, — ответил я и выпалил вдруг: — А вообще не очень.

— Вам не понравились актеры? — спросила она.

— Мне не нравится то, что беженцев вам жалко, а меня нет, — сказал я вдруг.

Она быстро обернулась и рассмеялась. Я взлетел на седьмое небо от счастья. Я рассмешил ее.

— Mais… Владимир? — сказала она, смеясь теперь лишь глазами.

— Да-да, — упрямо повторил я, — французы… нация притворщиков и лицемеров… беженцев вы жалеете…

— Надо принимать всех, кто в этом нуждается, — сказала Ева чуть озадаченно и сдвинув брови.

Она говорила это как выученный урок. Урок политкорректности. Я некстати вспомнил, как мои дети любую историю об однокласснике с другим цветом кожи начинали со слов «я не расист, конечно». Дитя.

— Способность принять говорит о доброте и широте души, — продолжила Ева повторять мне зубрежку.

— Так примите меня и примите меня вы! — выпалил я.

Она обернулась ко мне уже окончательно, я полулежал, оперевшись на локоть. Лицо мое горело гордостью. Ее внимание принадлежало мне, я был ее мужчиной.

— Mais Владимир…

— Я буду звать Вас Mademoiselle Mais [97] госпожа Но ( фр. ) , — сказал я. — Всегда «но».

— Mais Vladimir, — сказала она, мягко забирая у меня стакан, который наполнил вином проходивший мимо веселый bénévolé с канистрой. — Vous etes très émotionel et, de plus, buvez plus comme il faut [98] Но Владимир, вы очень эмоциональны и к тому же пьете больше, чем следовало бы ( фр. ). .