Сергей Кочергин - Деревянные волки

Пожав плечами, Михалыч сворачивает с дороги и не спеша идет к дому, поглядывая иногда, то на трубу, то на небо, то на светящееся окно.

Некоторое время спустя Михалыч и Оксана сидят за столом, она в ситцевой ночной рубашке, перед ними две голубые чайные чашки с блюдцами. Михалыч играет на баяне полонез Огинского. Оксана, закрыв глаза, улыбается. В это время в комнату врывается Борис.

На этом мои «видения» оборвались, потому что Михалыч вдруг начал делать резкие движения, побежал к двери и стал показывать, как входил Борис:

— Открывается дверь, и появляется Отелло, весь черный (белые кальсоны — тоже черные), и спрашивает: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?».

Борис дернул Михалыча за рукав:

— Михалыч, сядь, я тебя прошу. Во-первых, это очень подло. Во-вторых, никакую Дездемону я не вспоминал, в-третьих, я был не в кальсонах, а в спортивных штанах. А самое главное, ты ведь слово давал — никому про эту трубу не рассказывать.

Михалыч сел, послушно положил руки на колени и, не поднимая головы, сказал:

— Борь, ну никто не виноват, что ты клоун по жизни. А Дездемона — это тебе за галифе сегодня и 22 сантиметра — в прошлом году.

Борис закрыл лицо руками и стал плакать, всхлипывая, как ребенок.

— А если я люблю ее по страшной силе? — спросил он неизвестно кого. — А если из меня прет наружу все, что другие загоняют внутрь? Клоун — потому что вам до этого никогда не дорасти. — Он вдруг вскочил. — Ну, дайте же клоуну маленькое одеяло и кусочек подушки! У клоуна сегодня трагедия. Клоун уже не может больше пить. Клоун хочет спать.

Михалыч поднялся, взял Бориса под руку и молча, повел в соседнюю комнату. Снова звякнул большой крючок, и опять «ужасно» запахло яблоками.

Он быстро вернулся, сел на свое прежнее место и спросил:

— Ну как тебе местные таланты?

— Я, наверное, чего-то не понимаю, — признался Сашка. — Не понимаю, например, где он играет, а где — настоящий.

— А он нигде не играет, — ответил Михалыч. — Он весь по жизни такой.

— Значит, мне их обоих жалко. Оксана, наверное, красивая?

— Угу, — ответил Михалыч, — из-за такой не только на крышу, на мартеновскую трубу полезешь. Когда она в тот вечер вышла ко мне в ночной рубашке на голое тело — у меня такое движение внутри началось, — он перешел на шепот, — сначала вот здесь (показал пальцем на висок), потом вот здесь (постучал по левому карману гимнастерки), а потом ниже.

Когда Михалыч рассказывал про «шевеление», я, видимо, наполовину был еще где-то там, в зиме, и, наверное, из-за этой «половинчатости», когда он касался своего тела, мне казалось, что палец наполовину входит сначала в голову, потом — в сердце. Такое иногда бывает, когда проваливаешься в сон, но частично еще «здесь», а частично уже «там». И, например, картина на стене, которая еще «здесь», вдруг оживает, и «Три богатыря», вырвавшись из деревянных рамок, уже «несутся» к какому-нибудь камню, на котором написано: «У попа была собака…».

Про собаку я, конечно же, придумал только что, а вот три богатыря на самом деле однажды были…

В это время вдруг резко открылась дверь в соседнюю комнату, и на пороге появился Борис. Скорчив непонятную гримасу и вытянув руки вперед (как будто был слепой), он быстро приблизился к Михалычу и стал говорить почти его голосом:

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

Дальше была «немая» пауза — Борис в полусогнутом положении, с вытянутыми вперед руками замер в двух шагах от Михалыча — тот посмотрел ему в глаза, потом покосился на Сашку, посмотрел в потолок и сказал:

— Белочка.

— Зайчик, — передразнил его Борис и потряс двумя руками, как будто держал два маленьких колокольчика, схватил гитару и снова исчез в «своей» комнате.

Михалыч с Александром переглянулись. Потом Михалыч, как бы спохватившись, разлил по стаканам водку.

— Если такое у вас — обычный день, — сказал Сашка, — то я, наверное, еще очень маленький.

— Может быть, и не совсем обычный, — ответил Михалыч, — но вот так мы и живем, Саша. Ну да, на чем это мы остановились?

— На яблоках, — сказал Сашка. Взял в руки яблоко и стал рассматривать его. — Михалыч, откуда оно у тебя? Сам слепил, что ли?

За стеной Борис играл на одной струне «Жили у бабуси два веселых гуся».

— Кстати, не забыть бы про «гуся с веником». — Михалыч зевнул. — Ого-го, какой длинный день! Точнее, ночь. Хотя ночь сама по себе не так уж давно началась.

— Михалыч, не уходи от темы, — попросил Сашка.

— Куда ж денусь-то? — Он снова зевнул. — Сань, а если ночь «скрестить» с днем, что получится — утро или вечер? Вечер — мальчик, утро — девочка. Кстати, запомни, студент: Аврора — это не только крейсер. Аврора — это богиня зари. — Он поднял вверх указательный палец.

— Понял. — Сашка взял восковое яблоко, повертел его в руках, подергал двумя пальцами за веревочный «хвостик». — Разговора ни про яблоки, ни про коня сегодня не получится. — Он установил яблоко на граненый стакан с водкой, подвинул его на середину стола и добавил: «Будем говорить про крейсер „Аврора“. Разговор про яблоки еще не созрел».

— Это даже не яблоко, — сказал Михалыч. — это, скорее, такая свеча. У меня их было три. Ты когда-нибудь видел, как горят яблоки?

— Нет.

— Одно я сжег еще на Украине сто лет назад. — Михалыч встал, ушел куда-то за печку и вернулся со спичечным коробком в руках и поджег яблочный хвостик. — Второе — прошлой зимой, когда помирать собирался. Вот так же поджег его. Ночь, в доме никого — я даже почувствовал удовольствие от скорого ухода. Трое суток пролежал. А потом испугался. Теперь опять живу. Так что, Сань, нужно успеть помереть, пока горит яблоко. Может, свет выключить?

— Зачем? — удивился Сашка.

— Как зачем? Чтобы проникнуться.

— Я уже сегодня так напроникался.

— Не бойся, я с тобой.

Когда был выключен свет, в комнате стало тесней — появились две «подозрительные» тени — одна Сашкина, вторая Михалыча.

— Почти сеанс спиритизма, — шепнул Сашка.

— Почти, — согласился Михалыч. — Почему ты, например, на шепот перешел?

— Не знаю.

— А я знаю, но не скажу — и даже не от жадности. Я просто не могу эту мысль в слова превратить.

— Все с вами ясно, — сказал Сашка неестественно громко. — Чтобы собеседник был тронут, нужно самому быть тронутым.

— Сань, не вредничай, тебе это не идет. А хочешь, я тебе это последнее яблоко подарю. Когда-нибудь потом, когда станешь старый и никому не нужный, подожжешь фителек.

— Нет, спасибо, не надо, — оборвал Михалыча Сашка, — я уж как-нибудь сам.

— Ну, тогда его нужно потушить, а то еще чуть-чуть, и начнем «ловить белочек», а мне, между прочим, может быть, уже лучше там, чем здесь.