Сергей Кочергин - Деревянные волки

В это время еле слышно звякнули два ордена на гимнастерке, брошенной на табурет.

— Иди ко мне, — позвал ее Михалыч. — Ну, иди же.

Прижав два яблока к груди, она возвращается к кровати, не дойдя полшага, останавливается и протягивает руки с яблоками вперед — мол, «угадай, в какой» — и снова прижимает яблоки к груди.

Он садится, смотрит на нее и прикасается к левой руке: «В этой».

Она отдает ему яблоко. Ничего не понимая, он берет его и пытается укусить.

— Черт! — Михалыч недоуменно смотрит на Полину. — Оно же восковое.

Полина закрыла лицо руками и оставшимся яблоком — и было непонятно, заплакала она или засмеялась.

Через мгновение Михалыч был уже у стола и рассматривал прокушенное яблоко на свету в три свечи. Странно, но я почему-то не смог «увидеть», как он шел от кровати к столу.

Установив яблоко на железную кружку, он поджег «хвостик», задул свечи и снова вернулся к кровати.

К этому времени Полина уже спряталась под простыней.

Больше я ничего не видел — только горящее яблоко на железной кружке, туман… и еще — несколько раз за оконным стеклом сверкнули Гошины глаза.

И я снова «вернулся» в Сибирь, в деревянный дом и в такой же запах воска.

— Утром, когда я проснулся, ее уже не было, — сказал Михалыч. — Как будто ее не было здесь никогда. Как будто я нанюхался воска с какой-то дурью — и все это мне приснилось.

Очень сильно хотел курить. Вышел из дома и забыл про папиросы — от порога до калитки кромки дорожки были выложены яблоками. — Михалыч рассказывал это с закрытыми глазами, слегка покачиваясь, как будто спал и куда-то ехал, его руки иногда лениво помогали словам. — Много желтых листьев. Стреноженный конь в дальнем углу. От дорожки в сторону — такой же «ручеек» из яблок и круг — тоже из яблок. А в кругу на листьях лежит Гоша-дурачок. В руках у него моя пачка папирос. И полупотухший костерок рядом. Я присел, взял папироску, прикурил от головешки. Взял Гошу за ухо и спросил: «Ну что, подглядывал ночью, говоришь?». А он, не открывая глаз, ответил: «Ничего я тебе не говорил».

— Какого черта тогда, — спрашиваю, — притворяешься спящим?

А он отвечает: «Я так думаю».

— Думальщик, мать твою.

В это время Гоша сел, открыл глаза, как будто и не спал. Помню, как он посмотрел на меня — как-то не очень правильно — двумя глазами в один глаз и глубоко, и не то чтобы «навылет», а по нерву — и в мозги. А потом еще добавил: «Мне сто лет, и не надо меня обижать, потому что я помру скоро — потому что собачка моя уже померла». — И мне стало страшно, мне показалось вдруг, что мы с ним поменялись мозгами. Что было потом, я не помню. Помню только, что, когда пришел в себя, увидел стол с яблоками, две недопитых бутылки водки и пьяного Гошу с моим орденом на пиджаке…

А еще помню, как он ел яблоко — совершенно беззвучно.

Пили мы с ним дней десять. Пропили все, что можно было пропить, доски, брус, из которого должен был делать крышу. А потом вдвоем избили завклуба, сломали ему четыре ребра. И меня опять повязали. Через месяц отпустили, следователь попался — в одних местах воевали. А завклуб четыре года в тылу просидел. Короче, вернулся я.

А Гоша в мое отсутствие в моей же хате и повесился. Пожил без меня три дня и повесился.

Вернулся домой — а в доме запах воска и сгнившие яблоки на столе, и среди них три восковых — вечных. Как жить в таком доме?

В ту же ночь я пошел к ней под окно, как вор. Представляешь, заглянул в окно, а там как будто меня ждали — пустая комната, посреди комнаты единственный стул. На стуле сидит твоя мать, рядом — отец в красной майке, а его рука, которая без двух пальцев, у нее на плече. И ты во чреве. Как будто должен был фотограф приехать. Вот, с такой «фотографией» я всю жизнь и хожу. А следующей ночью твой отец ко мне сам пришел… с ружьем. Разговор был короткий. Он был в таком состоянии, что мог запросто убить меня. Тем, кто прошел войну, и сотни раз нажимал на курок, может быть, не убить гораздо тяжелее, чем убить. Он сказал: «Ты завтра уедешь». Я ответил, что еще полгода невыездной. И тогда он повел меня под стволом под то окно, под которым я был вчера. Я видел глаза тех, кто готов был убивать — сомнений не было.

Что-нибудь объяснять — бесполезно, а бояться — стыдно. Помню, сказал ему как бы ненавязчиво: «Мечтал всю жизнь — умереть там, где родился». А он говорит: «А ты попробуй наоборот». Что он этим хотел сказать — двадцать лет не расшифрую. Верней всего, что у него крыша поехала — и он, наверное, сам не смог бы все объяснить.

И, короче, привел он меня под окно, дал в руки топор и заставил срубить яблоню. Я ничего не понимал — причем здесь именно эта яблоня. А он сказал: «Руби — застрелю».

— Я не понимаю, зачем?

— Руби! — Он выстрелил вверх — и на землю упали три яблока.

— Закурить бы перед смертью, — говорю.

А он в ответ взвел второй курок. Я стал рубить, без перерыва, минут сорок. А потом, когда яблоня упала, еще раз спросил: «Зачем?».

Он ответил: «Затем… падают яблоки, и она трясется вся, от каждого удара». И добавил потом: «А теперь живи, если хочешь, — один патрон в стволе был».

— Представляешь, я с топором, он — с пустым ружьем, между нами два шага, и он мне «дарит» жизнь. А я, между прочим, тоже пять лет воевал. Хорошо, хоть мозгов хватило резких движений не делать — выбросил топор в сторону, а он в ответ «переломал» ружье, достал два патрона, чуть подержал их на ладони и тоже выбросил.

— Извини, — говорит, — обманул. Ну, все, разбежались.

— И мы разбежались, — сказал Михалыч, — и больше я его никогда не видел. Через три дня они уехали. Говори что-нибудь, не молчи, — обратился он к Сашке. — Трудно рассказывать в пустоту.

— Я не знаю, что говорить, — признался Сашка. — Вижу какие-то отдельные картинки про яблоки, но они не образуют логической цепочки — или что-то лишнее, или чего-то не хватает. Зачем, например, нужно было рубить яблоню, если можно было просто обтрясти ее.

— Да, студент, наверное, ты малость заучился на своих «обезьянах во время дождя», н-да. — Михалыч тяжело вздохнул. — Значит, ты мне почти не веришь? А может быть, яблоня была для того, чтобы застрелить меня под окном с топором в руках. У нее на глазах.

В это время у стола откуда-то из темноты «беззвучно» появился Борис — это было неожиданным не только для Михалыча и Сашки, но и для меня самого. По всей вероятности, мы все трое были еще там — в «картинках про яблони».

Он вытянул руки над столом, как будто хотел согреть их над горящим «яблоком» — Сашка в это время дернулся всем телом, но почти сразу же вернулся в прежнюю позу.

— Черт, показалось, — сказал он непонятно к чему.