Алексей Камышинцев - Начало осени

— Ах, детки, детки вы мои хорошие. — Он остановился над группой малышей. — Ах, умницы, вот какой домик построили!

На него с удивлением уставились несколько пар ребячьих глаз. Дети не понимали, конечно, что перед ними пропойца, видно, никто из них не имел такого вот дедушки — серого, помятого, небритого. Седой хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и свернул к лавочкам, стоявшим под кустами акации у подъезда.

Сейчас там было пусто, только на одной сидел тучный старик в соломенной шляпе, со значком ветерана труда на лацкане синего пиджака. Седой узнал Плешивина.

— Иван Кузьмич, здравствуйте! — приветствовал он его, присаживаясь рядом.

— Здорово, — не очень-то любезно буркнул тот.

— Как жизнь? — начал светский разговор Седой. — Давненько мы с вами не виделись. Ремонт вам сделали?

— Какой ремонт, окстись! Я уже год как новую квартиру получил. Здесь же булочную открыли…

— Ай, и вправду, и вправду! Запамятовал я… Ведь недавно брал буханку серого и батон.

— Фу-у… Не дыши на меня, — отстранился от Седого Плешивин. — Все порешь? Пора бы и кончить, подумал бы о здоровье.

— А чего о нем думать, — беспечно отозвался Седой, — Ноги болят, голова болит… Помирать нам скоро.

Плешивину такое обобщение не понравилось.

— Ну, я-то поживу еще, — возразил он. — А за вас, пьяниц, пора, пора взяться как следует. К месту определить…

— Куда уж меня определять…

— Да не об тебе речь, из тебя толку уже не будет. Тех, кто помоложе… Соседа моего бывшего, Харитонова. Здоровый мужик, а бездельничает, пьянствует. И дружок его… этот, ну как его?

— Коля, Николай, — подсказал Седой, вспомнив недавнюю сцену у магазина.

— Во-во, Колька. Устроили себе не жизнь, понимаешь, а малину — сплошной праздник. И я не без греха — выпиваю, но знаю когда. Новый год, пасху, день рождения отметить можно. А эти — ежедневно!

— Так ведь не от хорошей жизни, Иван Кузьмич, — заступился Седой за товарищей. — Болезнь заставляет. И не хочешь, а выпьешь.

— Брось ты, какая болезнь — разболтанность это… Их к делу приспособить… А то учиться не хотят, трудиться не хотят, жениться, подлецы, тоже не хотят!

— Где уж мне. — Седой мелко захихикал.

— Не про тебя я… — отмахнулся Плешивин. — Есть тут… кобели. — Он замолчал, сидел, возмущенно посапывая.

Седой тоже помалкивал. На лицо ему села летучая паутинка. «К хорошей погоде», — отметил он. С детской площадки доносились веселые крики детей.

Оттого возмущался Иван Кузьмич падением нравов, что внучка его, Нинка, ходила шестой месяц с животом, с брюхом, как он выражался, а жениха захомутать никак не могли. Здоровенный такой нахал с нерусской надписью на майке. Нинка — дура, прости господи, вся в мать. Та тоже ее без мужа родила, самостоятельно. «Я и одна проживу. Насильно тянуть нечего, он меня не любит». Любит, не любит… Обожрались, вот и бесятся. «А вы, дедушка, не лезьте, не смешите людей!»

Это он ходил к тому бугаю на дом, хотел попугать, да сейчас все грамотные. Посмеялись только над ним… В общественной юридической консультации при ЖЭКе адвокат растолковал ему, что отцовство доказать нельзя, так как истица и предполагаемый ответчик не вели своего совместного хозяйства. Да у них своего хозяйства еще сорок лет не будет! Так на родительской шее до пенсии и просидят!

Поинтересовался: а нельзя ли жеребца этого засадить лет на пять? (И Нинку подбивал подать жалобу, но она лишь фыркнула.) Оказалось — нельзя. Нинка совершеннолетняя, а если предположить, что ее изнасиловали — такую-то коровищу! — то почему она сразу не заявила, а до родов ждала? Клевета получится. Ох, дура, дура, не могла на год раньше раскорячиться — уж тогда бы этот боров не отвертелся!

— Нянчатся с ними, лечат, — снова оживился Иван Кузьмич. — В деревню их, на стройки — вся дурь вылетит. Эх, не отправил я тогда соседа своего, Мишку, на выселки, — подосадовал он. — Пора, пора за таких субчиков взяться, создать вокруг них обстановку общественной нетерпимости!

— Это точно, обстановку надо… — поддакнул Седой. — Чтоб не терпелось…

Плешивин недоверчиво покосился на него, но, зная малый ум собеседника, замечания делать не стал. А тот продолжал:

— Вы правильно заметили, Иван Кузьмич, разболталась молодежь, а почему? Руки твердой нет. И воспитания подобающего в детстве не получили. Я, бывалоча, своего Кольку, чуть он мне слово поперек, — за вихор да на лавку. И ремнем его, что с фронта привез…

— С какого фронта? — удивился Плешивин. — Ты ж не воевал… Тебе лет-то сколько?

— То есть не с фронта, оговорился я… Не с фронта, а со службы, — поправился Седой. — Да… У меня — ни-ни! Уж он взрослый стал, а все «батя» да «батя»… Вот недавно машину покупать надумал, меня со старухой на дачу возить. И обратно ко мне, за советом: какую брать — «Москвич» или «Жигули»? Я говорю: бери, сынок, какая дешевле, а разницу мне отдай. Я за то, чтобы хорошо ездилось, выпью.

Иван Кузьмич по мере продолжения рассказа глядел на Седого со все возрастающим удивлением, наконец не выдержал:

— Ты чего плетешь? Отродясь ты нигде не служил, сколь я тебя помню — пьянствуешь. А старуха твоя померла давно, да и сына у тебя нет. У вас же две дочери было вроде…

— Две? — Седой растерянно заморгал. — Верно, две дочери… Никогда не порадуют отца рублишком-другим. Но и сынок имелся, Иван Кузьмич. Сынок, Мишка.

— Как Мишка? Ты же говорил — Колька!

— Ну да, ну да, Колька. А разве я сказал — Мишка?

— Э-э… Ты бы ко врачам обратился. Совсем обостолопел…

— Лежал, лежал я в больнице, — торопливо подхватил Седой. — Почувствовал онемение в пятках, потом в затылке. С левой стороны в глазу двоиться стало: справа ничего, а слева все по двое. Положили меня в палату… Вот что я вам скажу, Иван Кузьмич. — Седой подозрительно огляделся и понизил голос: — Я вам так скажу — не больные они там вовсе! Это преступники, притворяются только, отлеживаются там… Каждую ночь, ей-богу, смерти ждал! Один мне полотенце показал, петлей сложенное. Для чего, а? И еще слышал, как сговаривались: убьем его, убьем… Целая шайка! Я — к врачу: в милицию, говорю, сообщить надо. А меня к койке привязали, колоть начали…

Теперь Иван Кузьмич поглядывал на Седого с некоторым страхом, смешанным с любопытством. Без сомнения, собеседник его не в себе, надо бы встать и уйти, но любопытство брало верх. В последнее время он глядел на пьяниц не только с брезгливым негодованием, как и подобает активному поборнику общественной нравственности, но и с точки зрения как бы научной. Товарищ Плешивин с некоторых пор состоял членом правления и даже являлся чем-то вроде сопредседателя Общества борьбы с алкоголизмом, созданного при местном ЖЭКе. Он, хоть и переехал в новый дом, связей с общественностью не утратил и активных жизненных позиций не сдал.