Алексей Камышинцев - Начало осени

В глубине души Ивана Кузьмича жила уверенность, что с пьянчугами слишком нянчатся. Он частенько говаривал супруге: «Дали бы мне власть, я бы их в три счета вывел! Попался в первый раз — штраф сто рублей, во второй раз — пятнадцать суток, а на третий — направлять на стройки народного хозяйства или выселять из города к чертовой матери. Только жилплощадь занимают. А все эти разговоры: болезнь там, нервы — ерунда! Вот я всю жизнь выпиваю помаленьку, и ничего, здоров».

Порой же, глядя на толпящуюся у специализированного магазина очередь, он соблазнялся более радикальным средством: «Взять бы всех алкашей и расстрелять. Вмиг атмосфера стала бы чище!»

Но интеллигентские тенденции в деле искоренения негативных явлений нашей жизни были еще сильны, и Иван Кузьмич, дабы не выглядеть отсталым — ретроградом, как его обозвал однажды тонконогий оппонент, для видимости на заседаниях общества тоже бормотал на незнакомом языке: патология, интоксикация, болезненное влечение, социальная реабилитация…

— А эта… — протянул он. — А как же тебя выпустили?

— Так я, чай, не псих какой-нибудь! — слегка даже обиделся Седой вопросу. — У меня другие болезни, на нервной почве. Ноги вот болят…

— И с кем же ты живешь?

— С дочкой, с младшей. — Седой оживился.

— Ну и как она?.. — Иван Кузьмич хотел спросить: как она тебя терпит?

Но Седой не дослушал:

— Она молодец, отца уважает. Да и я ведь, ты не гляди — я пенсию хорошую получаю, двести пятьдесят рубликов. — И, заметив недоверчивый взгляд Плешивина, стал объяснять, перейдя почему-то на «ты»: — Ты думаешь, Седой, он так себе, мелочь? Не-ет! Я, знаешь, в комитете работал, звание имел. Так что дочь, она — да… Уважает! За красненькой всегда сходит. Мне ведь квартиру дали, трехкомнатную, от комитета. От какого? Ну, это неважно… Меня и сейчас работать приглашают. Чуть у них какая закавыка случится — сразу ко мне: помоги разобраться. И дочка тоже, всегда… Одна нога здесь, другая там! А в комитет работать не вернусь. Пенсия у меня хорошая, триста рублей. Это у вас, обыкновенных, не бывает, а у нас бывает. Работа потому что опасная. Я до сих пор засекречен, нельзя ничего рассказывать. Вот погоди, двадцать пять лет пройдет — все узнают, кто я такой! Зинка на меня в магазине орет… Дождется, я этот гадюшник закрою. Одно слово скажу, и все — пойдет улицу мести!

«Заткнись, болван!»

Седой примолк, испуганно вильнул глазами. Он хоть и притерпелся к голосам, а все ж пугался, когда они появлялись, вот так, неожиданно.

«Ты как сидишь? Положи ногу на ногу… Вот. Доставай пузырь, надо выпить».

Седой сел как велено, подумал: «Надо бы отойти в подъезд, неохота пить при Плешивине».

«Опять за свое?»

«Сейчас он выпьет. Он Ивана Кузьмича стесняется».

Седой достал из сумочки бутылку, выдернул бумажную затычку и сделал несколько глотков, прислушался. Голоса молчали, и он спрятал остаток обратно. Плешивину, смотревшему на него с явным неодобрением, пояснил:

— Судорога ноги сводит, прямо беда. Как прихватит, хоть плачь. Вот он и говорит: выпей, а то хуже будет! Одно средство…

— Кто говорит? — переспросил Плешивин.

— Да один тут… Так, никто. Не видать его…

«Ты меня еще увидишь!» — погрозил голос, но как-то издали, совсем не страшно.

— Вот я и говорю, — зачастил Седой, чтобы Плешивин не задавал ему вопросов, — дочери у меня что надо. Баба еще упрется: нет, кричит, тебе никакой бутылки! Не понимает, дура, моей болезни… Я ей в ухо: знай свое место! Сегодня тоже начала выступать. Я дочкам говорю: ну, кто папке за бутылочкой сходит?..

— Опять понес околесицу! — возмущенно воскликнул Плешивин. — Померла твоя баба, померла. И нет у тебя никакой квартиры, и ни в каком комитете ты не служил, кому ты там нужен!

— Померла? — Седой растерянно посмотрел на Ивана Кузьмича. — Ах ты, горе какое! — Он помолчал. — Точно, померла. Все просила меня, покойница: не пей, Иван, не пей… Царство ей небесное. Сама-то сроду не пила. Померла вот, а я жив…

— Ты разве Иван? Выходит, тезки мы с тобой?

— Иван, как же — Иван… Только ты Иван Кузьмич, а я этот, как его… Степаныч. Иван Степаныч! — обрадованно, будто нашел давно потерянное, выкрикнул Седой. — Вот как выходит: ты Иван и я Иван. А старуха померла…

— Что ж ты, Иван, такой тощий? — Плешивин малость отмяк.

— Да уж уродился такой, подчегаристый…

Седой лучше помнил давно прошедшее. События последнего времени, даже вчерашнего, даже сегодняшнего дня, начисто исчезали из памяти, а их место занимали другие, которых, как оказывалось, и не было. Он этим не сильно печалился — забыл, ну и забыл. Какая разница, где он мотался вчера или позавчера, с кем он сейчас живет — один или с дочерью? От этого ничего не меняется. Жив, и ладно.

Он хорошо помнит свою старуху, только какая же она старуха? Если ему сейчас за пятьдесят, а умерла она лет десять назад, то, значит, ей тогда было сорок с небольшим. Но он не представлял себе Анну иначе как рано поседевшей, с морщинистым лицом, в темном платке, в юбке, мешком висящей на ее тощей фигуре.

Иногда, где-то далеко-далеко, маячил образ молодой женщины с ребенком на руках. Но это такое давнишнее… По его воспоминаниям получалось, что как ступил он однажды — в хромовых сапожках, в пиджаке с накладными карманами, в кепочке-малокозырке, открывающей косо срезанную челку, — в круг танцующих да как хватил поднесенный кем-то стакан «сучка», так с тех пор и не протрезвлялся.

Все воспоминания его жизни связаны с водкою, по крайней мере яркие воспоминания…

Вот он с Анной на диване в чьей-то комнате, настырно лезет к ней под юбку; она плачет и дрожащими руками пытается застегнуть на спине пуговки лифчика, а потом накидывает кофтенку на голое тело…

Он сидит с будущим тестем за скобленым дощатым столом, меж ними стоит запечатанная белым сургучом бутылка. Как же она тогда называлась? Да — под белой головкой! Будущий тесть грозит убить, тянет к его морде узловатый кулак, а потом, разжав кулак, жесткой ладонью притягивает Ивана за шею к себе и они взасос целуются…

Видит свою с Анной свадьбу — трехдневную гульбу на весь околоток — с ряжеными, бумажными цветами, с драками, песнями, криками «горько!». Вот он бьет Анну за какую-то большую, как ему кажется, провинность — подвенечное платье валяется рядом на полу, а она закрывает лицо руками и, захлебываясь в слезах, повторяет: «Ты же сам… Сам!»

Потом пошли дети. Сейчас кажется, что они рождались сразу: сегодня — одна дочь, завтра — другая. И обмывал он их рождение за раз обеих. Он сидит с мужиками за сараем — или это дом старый такой? — и они его дразнят бракоделом. Коли не пацан родился — ты, значит, бракодел. Бил он тогда Анну или не бил? Наверное, бил…