Алексей Камышинцев - Начало осени

За год лечения всему научишься.

Когда Колька задумывался о своей жизни, то выходило: вот он пил, мучился от пьянки и всеми силами старался облегчить свои мучения, то есть опять напиться. Он научился делать это при всех обстоятельствах, но легче жить не стал. Наоборот: бывал частенько бит, попадал в милицию, опустился окончательно, угодил сюда и вынужден приспосабливаться к здешней нелегкой жизни.

Он прошел тяжкий курс лечения и сейчас глотает таблетки, не прячет их за щеку, не выплевывает после, но твердости нет. Не может он пока сказать себе — все, я завязал. Умом понимает, что хватит, пора кончать, да ведь это не только умом, это всем нутром прочувствовать надо! Чтобы, если тебе скажут или сам себе скажешь: выпей, душа твоя на дыбы встала, воспротивилась. Иначе, одним умом, с собой не сладить.

Как этого добиться, как поселить в себе такой страх перед рюмкой, чтоб сильнее смертного, он не знал. Зарекаются пить после белой горячки, после того как вынут из петли или откачают от лошадиной дозы снотворного; после того как вырежут полжелудка либо отрежут ногу по то самое место. Какой еще нужен страх — смерть в глаза глянула!

Только зароков этих ненадолго хватает. Одному на месяц, другому на год, а там смотришь — опять зачертил.

Кончили бадью — передых. Обратно беда — курево у Кольки вышло.

— Слышь, Филипп, — иной раз Володьку так звали, по фамилии, — слышь-ка, оставь покурить. — Колька потянулся к сигарете.

— Еще слон не перешагнет… — Володька отвел свою руку, глянул на дымившийся в пальцах окурок.

— Хватит смолить, — торопил его Колька, — жареными губами пахнет!

— Быка убить можно, — не соглашался Филипп с оценкой размеров чинарика и, лишь сделав напоследок пару смачных затяжек, передал его приятелю. — А все ж ты мне скажи, — вернулся он к разговору с Муленком. — Ты мне скажи — больной я или преступник?

— Кель, шайтан! Отвяжись… — Муленок отвернулся от Володьки.

Эти споры-разговоры в ЛТП ведутся с утра до ночи.

— Нет, ты погодь! Если я больной, то больной, а если преступник — тогда другое дело. Давай разберемся… За что меня сюда зафитилили? Пил, не работал, дома буянил, в милицию попадал — все правильно. Однако, бывает, и трезвые скандалят, не работают, в милицию попадают. Так чего же меня лечить? Сажай в тюрьму — и все дела! Только сначала найди за мной преступление, чтобы я под статью кодекса попадал. Вот! А то берут, прогоняют через комиссию, и нате — в лагерь запирают. И какая там медкомиссия? Ветеринар к корове ближе подходит, когда ее требуется на мясо для праздничного стола заактировать, чем те врачи ко мне подошли. Все по бумажкам…

— То, что мы больные, это ясно, — вмешался в разговор Мурый, молчаливый рыжеватый мужик лет за сорок. Когда-то Мурый был офицером, чуть ли не замполитом полка, но спился. О прошлом он говорить не любит, но в ЛТП ничего не скроешь, вся твоя подноготина известна становится. — Ясно: мы больные. Вот у тебя запои были?

— Не-а… — Володька отрицательно мотнул головой.

— И у меня запоев сроду не случалось, — вставил Юрик.

— Погоди, какие твои годы, — обрезал его Мурый и снова обратился к Филиппу: — Ты, значит, еще салага. Знаешь, что такое запой, настоящий? Ничего с собой поделать не можешь, про все забудешь, отца-мать продашь, на колени посреди улицы брякнешься — дайте глоточек! Никакой силой тебе не остановиться, пока душа не откажется водку принимать. Если до того времени не издохнешь… И не поймешь, с чего это начинается. Год капли в рот не возьмешь, два не возьмешь, а потом кружку пива выпьешь — и пропал!

— Точно, — поддержал Мурого Колька, — дело знакомое…

Но тот не потерял мысль.

— Вот ты, — спросил он Володьку, — как ты пить начал?

— Как? Обыкновенно… Приехал я к дяде в Пензу. Мне тогда восемнадцать стукнуло… Жил дядя богато, он завгаром работал. Гуляли, почитай, каждый вечер. Дядя мужик культурный, любил, чтоб гости у него собирались. Да… Ну, я пил из вежливости, отказываться неудобно. А вина там — коньяк, мадера, цинандали… Но после пяти-шести рюмок меня драть начинало на потеху всей честной компании. Потом втянулся, окреп…

— Вот-вот, — подхватил Мурый. — Пить ты стал побольше, да и тянуть стало почаще. Вроде не хватает чего-то. Если раньше по праздникам только, то теперь, поди, в неделю раза три уж точно прикладывался, а?

— Да… Мать на меня все ругалась: раньше, говорит, я считала дни, когда ты пьяный заявлялся, а теперь те считаю, в какие трезвый придешь.

— Похмеляться начал, — продолжал Мурый. — А чего мучиться? Кружку-другую пива или соточку — и ништяк. Вот тебе и болезнь!

— А я по пьянке веселый бывал, — невпопад вспоминал Муленок. — Все целоваться ко всем лез. Однажды к чужой бабе с объятиями подвалил. Здоровая бабища…

— Ну и как?

— Никак. Муж морду набил…

— Кому?

— Мне, кому ж еще…

Посмеялись, представив Муленка, обнимающего толстую тетку, а после терпящего побои от ее мужа.

— С похмелья маяться — хуже нету…

Помолчали, вспоминая каждый свое. От светлых кирпичных стен тянуло сырым холодом. В оконном проеме розовело небо — к ветру.

— А чего это салажат на выпивку тянет? — вслух подивился Муленок. — Иной раз посмотришь, у магазина такие малолетки собираются…

— Да взрослые и затягивают, — пояснил кто-то.

— Брось — взрослые! — Колька махнул рукой. — Кто меня затягивал? Сам лез: как же, выпиваешь — значит, взрослый. Затягивают… Мы вот все тут алкаши, признанные и приговоренные, а скажите, кто из вас кого в пьянку затянул? Любят у нас дело так представлять: вот, мол, человек и не стал бы пить, да дружки его с пути истинного сбивают. Двое за руки держат, третий ему водку в рот льет. Юрик, ты многих затянул?

— Эх, кто бы меня затянул, залил бы в рот стакашку с похмелуги!

— А ты, Мурый, ты, Муленок, ты, Филипп? Никого не затаскивали силой в подъезд, чтобы там напоить допьяна?

— Самому мало, а я кого-то потащу…

— Только и смотришь, как бы на хвост кто не подсел. Проходными дворами крадешься…

— Малолетки эти сами к бутылке лезут. Сколько я их гонял…

— Вот и выходит, — подытожил Колька, — никто, кроме нас, не виноват, что мы здесь очутились.

— Никого не втягивали, один Седой у нас исключение. — Володька уже скалился, надоели серьезные разговоры. Мало их лекциями да беседами накачивают. — Седой, ты как пить начал?

Седой лишь ухмылялся, он привык к постоянным подшучиваниям, иногда злым. На днях ему сделали «велосипед», когда он пристроился после ночной работы подремать в бытовке. Сделать «велосипед» — осторожно вставить спящему меж пальцев на ногах полоски бумаги и поджечь их. Когда пальцы начинает припекать, спящий крутит ногами, будто на велосипеде едет.