Алексей Камышинцев - Начало осени

— Вот работенка, аж взопрел! Скажи кто на воле: иди задвижки разбирать — сроду не подписался бы.

— Я вообще бы… — Колька примостился на свободном маховике. — Я и на стройку никогда не пошел бы, а тут второй год только и знаю, что строю.

— Это называется трудотерапия, понял? — Володька назидательно поднял грязный палец. Рукавицы он давно скинул, в них тут много не наработаешь. — Трудом, говорят, все болезни вылечить можно, кроме горба.

— Трудотерапия… Если дело не любить…

— Не скажи, — возразил Володька. — Нравится тебе или нет, а все ж делаешь! Вон сколько понастроили. И сейчас — кряхтишь, а болты откручиваешь. Так вот, без любви, глядишь, воду и пустим… И где это Седой запропастился? За смертью его только посылать!

Тут в колодце потемнело, это Седой — легок на помине, — склонившись над люком, спускал вниз на веревке старое, помятое ведро.

— Ребятушки, держи бадью! Бойся! — дурашливо покрикивал он. Володька принял совковую лопату с обрезанным черенком, и Седой стал тягать ведро наверх и вываливать грязь неподалеку. Ведро было худоватое, капли падали на руки, на голову, иногда попадали за ворот. Мужики костерили Седого: не мог, старый хрен, посудину целее выбрать!

— Аккуратней подымай, драть тебя в лоб! Не стукай о стенки, нам на головы все валится! — покрикивали они. Вытащили ведер пятнадцать. Теперь работать будет способнее.

— Давай покурим, — предложил Колька и, видя, что Филипп мнется, нажал: — Давай, не жмись. У меня к ночи курево будет, отдам…

Всей работы никогда не переделаешь: только с одним делом развяжешься, глядь — тебе уже другое нашли. Колька заметил — иная работа тяжела поначалу кажется, вот, думаешь, навалили, а притрешься, и ничего — будто так и надо. Он поделился своими соображениями с Володькой.

— Глаза страшатся, а руки делают, — согласился тот. — Да и не погоняет нас тут никто, до съема поковыряемся, а завтра — дело покажет. Седой вот у нас наверху болтается. Еще прицепится кто… Слышь, Седой, ты там займись чем-нибудь, с понтом.

— А чего делать-то, Володенька?

— Склеротик гребаный! «Володенька»!.. — передразнил Филиппов Седого и крикнул: — На вот тебе болты, гайки, вроде ты их протираешь. — Он положил железки в ведро, и подручный вытянул его наверх.

— Я схожу до мастерской, — сказал Седой, наклонившись к люку, — возьму у них солидолу и ветошки.

— Молодец, — одобрил его инициативу Колька, — быстро соображаешь.

— Служу трудовому народу!

Колька и Володька поудобней устроились на маховиках. Работа не медведь, в лес не уйдет…

Седой сидел на опрокинутом ведре, макал в жестянку с солидолом и протирал ржавые болты, какие время от времени подавали ему из колодца. В зоне тихо, безлюдно: все на работах, а кто сачкует, те попрятались по бендешкам и теперь до ужина носа не покажут.

«Интересно, чем сегодня вечером кормить будут? — вяло размышлял он. — Хорошо бы гречку дали… Чумиза надоела, перловка тоже. И рыбы кусочек, хека. Рыбу здесь умеют делать: не жарят, а вроде как варят, мягкая получается, сочная… Или опять картошку засобачат? Ну ее… Хотя картошки я поел бы, только жареной или варенной по-нормальному. А то подсудобят черт-те что! Навалят в бачок картох недоваренных, зальют какой-то гадостью вроде жира. Три дня во рту после привкус, точно керосином похмелился. Вот такой же дух от той картошки, как от болтов. Попал я на трехразовое питание…»

«Недоволен, гад!»

Седой весь напрягся, прислушался… Не понять, то ли это он сам сказал, то ли… Давно он голосов не слыхал, месяца два, наверное. Поначалу в стационаре, да и потом, в отряде, они его не отпускали. Такие штуки, заставляли проделывать…

Как-то в завтрак он отложил ложку, вывалил недоеденную порцию чумизы в общий бачок, встал и четким шагом покинул столовую. На крыльце его догнал прапорщик Замковой, стал допрашивать: чего это он выкамаривает, кормежкой недоволен, что ли? Седой уже опамятовал, сказал, мол, плохо ему стало, вот он и вышел.

— А кашу зачем в бачок вывалил?

Тут он с ходу ничего путного придумать не смог, и его поволокли обратно в стационар. Врач долго приставал, но Седой отпирался от всяких догадок про непорядок у него в башке. Больше всего на свете он страшился попасть в дурдом…

Восемь лет назад с ним впервые случился приступ белой горячки. Нацепив на уши защепки для белья, голый, замотавшись в простыню, он бегал по длинному коридору коммунальной квартиры и ломился в комнаты соседей, слезно умоляя спрятать его. Соседи вызвали «скорую», и Седого увезли в психиатрическую лечебницу.

Там его поместили в палату для тихих умалишенных.

Через день, когда приступ горячки кончился, он увидел себя в обществе странных и уж никак не тихих людей. С утра до ночи, и ночью тоже, они пели, плакали, рассказывали какие-то бессвязные истории, ни к кому не обращаясь или, наоборот, прилипнув как банный лист к избранной жертве. Иногда начиналась драка, и в палате поднимался невообразимый шум. Прибегали ражие санитары, раздавали тумаки направо и налево, а так как толком объяснить никто ничего не мог, заматывали в смирительную рубашку того, кто громче всех орал.

В столовой их сажали за длинные белые столы. Кто ел ложкой, кто хлебал через край, кто пальцами вылавливал гущу, а после ладошкой черпал жидкое. Еда очень всех занимала, каждый так углублялся в процесс принятия пищи, что не замечал ничего вокруг. Но Седой-то замечал! Он видел, как один больной высморкался, а потом и харкнул в миску соседа, но тот и ухом не повел, продолжая с жадностью поглощать свой обед, приправленный таким своеобразным способом.

А как-то раз другой псих стал мочиться по очереди во все миски, и только Седой оттолкнул его, когда тот добрался до его места. Псих не проявил настойчивости и, обойдя Седого, добавил порцию мочи в молочную лапшу сидящего рядом молодого парня. Седой закричал, прибежали служители, и сумасшедшего увели, но с тех пор больничная еда ему в глотку не лезла, и он обходился хлебом с чаем.

Вот тогда-то он впервые и услышал голоса. Днем, бывало, сидит в коридоре, а за спиной кто-то покашливает. Знает, что нет никого, а оглянется. Действительно, никого — пусто. Только отвернется — опять! А ночью целый разговор подслушал. Случалось ему и раньше с перепою всякую дрянь видеть и слышать, но такое… И вспоминать не хочется.

Он испугался, что этак и сам спятит, приставал к врачам, просил отпустить его домой. Потом сообразил: чем настойчивей он говорит о своей нормальности, тем похожее становится на ненормального. Он присмирел и вскоре был выписан, но страх перед больницей, боязнь попасть в психолечебницу засели в нем крепко.

Кабы не этот страх, он, может, и в ЛТП не угодил бы. Участковый, товарищ Ястребов, сколько раз говорил ему: лечись, хуже будет! И знакомые мужики рассказывали — есть теперь специальные отделения для алкашей, и там совсем не так, как в дурдоме, можно подлечиться, да и от милиции спрятаться. Но он не мог добровольно пойти в больницу…