Алексей Камышинцев - Начало осени

— Простоит… Пару лет — запросто, и без клею. Чуток добавили, и хорош! Казеин, это, брат, понимать надо, это тебе не смоляной. Смоляной куда? Никуда!

— Точно, — соглашается маляр помоложе. — Никуда.

— Вот его никто и не берет. А казеин все что хочешь склеит. Хоть тебе табуретку, хоть, скажем… — Он пошевелил пальцами в воздухе, подыскивая пример, но товарищ перебил его:

— Облезет… Первый дождь — и облезет. Без клею колер не тот…

— Не облезет! Чуток добавили, и хорошо, — упрямо повторял старший. — Пару лет колер не потеряет, уж я-то знаю… Ну, давай!

Осенью зарядили дожди, ларек заплакал синими слезами, зимой успокоился, посуровел и к весне приобрел грязно-голубоватый цвет…

«Балашов» — такую фамилию носил директор этого магазина, севший за растрату еще до войны. Довела его до нехорошего любовь молоденькой продавщицы Гапы к золотым безделушкам да ясным камушкам. Канул в небытие, оставив в память о себе кличку магазину. Про Гапу тогда говорили: вот, сварганила дельце, а мужика замели. И прозвали ее Варганихой. Шли годы, трудные и легкие, заметали пару раз и Гапу. Северные метели крепким колером обелили ей голову. Гапу Варганиху, седую неопрятную старуху, и сейчас можно встретить бредущей в «Балашов» за красненькой…

«Инвалидский» — лет сорок назад неподалеку находился военный госпиталь, и сюда бегали на костылях, с забинтованными руками и головами раненые. Один из них на многие годы занял место у высокого крыльца магазина. Он приезжал к нему чуть свет на маленькой тележке с большими подшипниками вместо колес, отталкиваясь от асфальта двумя деревяшками вроде дверных ручек. Короткие культи его ног прятались в черный кожаный чехол.

Менялась ценность денег и цены на спиртное, но содержимое его старой, расхлестанной пилотки никогда не превышало стоимости одной бутылки красного вина. Давно не слышно железного шороха подшипников, трущихся об асфальт, и стука деревяшек. Никто под высоким крыльцом магазина не запоет сиплым голосом:

«Три кота», — как рассказывают старожилы, над подслеповатыми окнами по обеим сторонам скрипучей двери с такой тугой пружиной, что неосторожный покупатель, получив сзади увесистый толчок, подлетал прямо к прилавку, находилась вывеска «Трикотаж», незатейливо набранная из отдельных букв. В войну последняя буква потерялась, потом магазин стал продовольственным, а теперь он винный. Находятся «Три кота» неподалеку от проходной электролампового завода, и жены работяг, особенно в получку, вылавливают здесь своих благоверных. Ругань, упреки, оплеухи, слезы… У магазина есть еще одно, менее веселое прозвище «Бабье горе»…

«Сестры»… — в давние времена, еще при старых деньгах, торговали в нем на сменку две похожие друг на дружку тетки, обе толстые, краснорожие, горластые. Сестрами же их прозвали оттого, что они долгое время делили не могли поделить одного мужика, возчика, привозившего им товар на высокой синей телеге с желтыми колесами. Пока возчик закусывал в подсобке с одной из сестер, его мерин, с вековой печалью в умных глазах, смирно дожидался хозяина, пытаясь, взнузданный, пощипать листочки с ближнего деревца. Знать, надоедало ему старое сено, бог знает когда заготовленное на гужевом дворе, и плесневелые хлебные корки, которыми угощали его у магазинов.

С черного хода появлялся хозяин, утирая рот; от него тоже пахло хлебным, но ядовитее. Мерин пятился, возчик грубо кричал: «Тр-р!» — тяжело прыгал на край телеги, шевелил вожжи: «Н-но! Поехали!»

«Сестры» вели из-за этого мужика затяжную позиционную войну, в которой бывали и принародные схватки, с драньем волос и наставлением синяков, и принародные же перемирия, с пьяными поцелуями, когда возчик уходил к третьей. Чем дело кончилось, как звали мерина, а как — возчика, кто теперь упомнит…

Деревянные, покляпившиеся и облезлые «точки» сносили, на их месте вырастали новые — стекло и бетон — магазины, но клички держались мертво. Наверное, витает над такими местами некий тлетворный, приторный дух, какой бывает, если о мраморный пол грохнется выскользнувшая из трясущихся рук бутылка вермута по рубль двадцать две…

И на этот дух тянутся, как зимние волки на далекий запах жилья, и многолетние завсегдатаи этих мест, и молодая, если так можно выразиться о матерых мужиках, смена. За грудой порожних ящиков, коробок, бочек и прочей возвратной тары переходит из рук в руки граненый стакан, а из уст в уста передаются предания о скользких, как налим, директорах, о красавицах продавщицах, лихих возчиках, выпивавших пива больше, чем могли выпить воды их мерины, и о том море разливанном, в котором столько богатырей потонуло…

Чтобы попасть в винный отдел «Тринадцатого», нужно спуститься на четыре ступени под землю. Маленькое оконце не освещает полуподвала, тут горят пыльные лампы дневного света. Во всю стену за прилавком мерцает зеркальная витрина с полками в три яруса. Чего там только нет!

И коньяки — грузинские, армянские, дагестанские, молдавские — целые созвездия, и водки — русская и столичная, особая и старка, пшеничная и петровская. Сухие вина отечественного производства с капроновыми пробками и содранными о деревянные ящики этикетками, и импортные, поступающие в картонных коробках, с горлышками, обернутыми золотой и серебряной фольгой, сплошь в ярких наклейках. Марочные вина с названиями, звучащими как заклинания халдейских мудрецов: Аштарак, Айгешат, Ошакан, Геташен…

Сладкие наливки, густые ликеры, липкие настойки, монументальные, аристократического вида, бутылки шампанских вин. А вот и она, бормотуха! Черный как деготь портвейн «Арарат»; красный, с осадком, какой бывает на дне банок из-под охры, вермут; фиолетовое, вроде бы чернилами заправленное, и кислое на вкус «Прибрежное»; светло-желтое — кошачья моча — «Яблочное крепкое», с зеленой, как змий, наклейкой.

Вся эта благодать, умноженная зеркалами витрины, кажется бесконечной. Если иной алкаш и представляет себе близкий рай, то, наверное, таким вот винным отделом. Ну все есть!

Однако так кажется лишь неискушенному взгляду. Наметанный же глаз постоянного клиента сразу заметит отсутствие двух скромных этикеток: «Стрелецкой» — горькой настойки, и «Белого крепкого» — светлого дешевого вина относительно сносного качества. Но на то он и постоянный клиент, чтобы знать — не все, что есть, выставляется на витрину. Широк и массивен прилавок винного магазина…

Утренний поток покупателей схлынул. Григорий сунул в рот сигарету, выдвинул из-под прилавка ящик, куда он беспорядочно бросает деньги во время наплыва клиентов, и стал разбирать их, купюра к купюре.

— Гриша, дай пару…